I.
Вы знаете, в детстве, когда нас обуревают самые невероятные фантазии, я мечтал о литературном будущем и даже придумал себе псевдоним – Владимир Оскольский. Были такие люди у нас в стране в 20-х годах – книгоноши. Они путешествовали по деревням, где учили ребятишек, а с ними и взрослых. Время было комсомольское – шел знаменитый Всеобуч: вот и моя мама ездила от села к селу, читая на вечерних посиделках людям, не знающим грамоты, Пушкина, Толстого, Чехова… И меня мама родила, можно сказать, проездом – в городе Уразове на тогдашней Орловщине. Потом вот так – с мальчонкой под мышкой путешествовала по всей стране.
Побывали мы и на Турксибе, и на Волге, жили в Липецке, Воронеже, Курске – позже, читая Бунина» я узнавал все эти места в его рассказах. Отец мой, красный комиссар, философ по образованию, боролся с басмачами в Средней Азии и, в конце концов, мы с мамой приехали в Мары, что недалеко от Кушки, самой южной точки Советского Союза. Отец служил на границе, мать заведовала коммуной для детей военнослужащих. В семь лет я пошел в школу, но мне там показалось неинтересно – всё, чему учили первоклассников, я давно уже знал из маминых сельских уроков. В тридцать первом году, после трагической смерти отца мы переехали к дяде в город Железнодорожный по Нижегородской дороге, и я стал ходить сразу в третий класс, миновав первый и второй.
Вскоре маму назначили секретарем редакции районной газеты в Калининской области, и свой четвертый класс я закончил в Кашине.
Летом загостился у тётки под Сухуми – так понравилось, что решил остаться там на весь пятый учебный год, а потом еще и шестой прихватил.
В селе Александрове Горьковской области закончен был седьмой класс – мама снова стала книгоношей.
Ну, а потом Москва – десятилетка, а вечерами Художественное училище 1905 года. А еще поэзия, театр, кино. Я подчас завидую некоторым своим друзьям-кинематографистам, которые точно могут назвать конкретную причину своего прихода, в кино, в искусство, будь то атмосфера актерской семьи, или война, впечатления от которой вызывали жгучую потребность рассказать обо всём увиденном – великом и горьком. У меня такой ясной причины, определившей судьбу, не было.
Просто с самого раннего детства жило во мне неизвестно откуда взявшееся, совершенно не поддающееся определению, желание подражать, имитировать, лицедействовать. Сколько себя помню, я помню эту жажду играть. Это было и в детском саду, и в школе, где я изображал испанских грандов и всех мушкетеров подряд, и в театральной студии при МГУ, и даже на фронте… Меня, двухлетнего, двоюродная сестра, студентка-рабфаковка, однажды притащила в клуб имени Кухмистерова, где выступала в спектаклях «Синей блузы». Там понадобился ребенок, годный в новой боевой агитке изобразить что-то вроде младенца, олицетворяющего мир. Ребёнка выносили на руках в финале представления, и он должен был смотреть в зал лучистым взглядом. Наверное, это у меня лихо тогда получилось, потому что до сих пор помню аплодисменты в мой адрес на премьере. Возможно, я даже стал бы любимцем публики и появлялся на сцене каждый вечер, но тут случилась очередная мамина командировка и моя театральная карьера временно прекратилась. Впрочем, я с малолетства любил декламировать и представлять разные сцены, а где-то в пятом классе участвовал в школьной самодеятельной постановке пушкинской «Полтавы».
Роль Кочубея я репетировал с упоением – в основном, почему-то, в лесу. Помню, особенно здорово выходил монолог, который обманутый гордый старик произносит в темнице перед казнью, «С собой возьмите дочь мою!» – я делал замысловатый жест рукой и изображал на лице презрительную саркастическую усмешку, обращаясь к соснам. Был уверен, что именно эта фраза должна решить мой успех на школьном вечере. Но меня осмеяли… Последний мой школьный год прошел весь за кулисами. МХАТа. Занимался в театральной студии при университете, к нам приходили Ливанов, Андровская, Попов. У них мы учились любить театр, его силу и простоту, его тайну и нежность. Я задыхался от нежности, когда смотрел «Синюю птицу» с осветительского балкончика. Дрожал от любви и от боли сочувствия, когда давали «Дни Турбиных». Страстно хотелось самому оказаться в этой семье, самому пережить то крутое время, хотелось выпрыгнуть из зала на сцену и стать гимназистом Николкой Турбиным… У меня нет интригующей истории прихода в кино, какая есть у других, или как иные её придумывают. Конечно, я мог бы говорить моим зрителям всё, что угодно. Например, такое…
Представьте себе пламя войны, окоп, обросшего солдата, лежащего в луже воды, продрогшего, голодного, отчаявшегося, И вдруг солдат замечает в синем небе большую синюю птицу. Она кружит и кружит над ним, и, боже мой, какие у неё глаза!
Можно бы продолжить эту историю, рассказать, что в синем небе, в синеве глаз птицы мне вновь увиделась красота мира, и что я дал себе слово после войны посвятить этой прелести жизни всего себя и потому пришел в кино. Родился и вырос я в семье, где работников искусств не было. Разве что дядя – он еще до войны закончил ВПК, был фронтовым кинооператором, снимал боевые. Он погиб в Триесте в апреле 1945 года, его кадры и поныне встречаются в кинохронике военных лет.
Но я начал мечтать о кино еще раньше, чем он, Когда-то я был уверен, что кино делается за маленьким окошком в задней стене кинотеатра – там, журча и излучая свет, готовится волшебное киноварево, которое чародей-киномеханик переносит из своей будки на полотно киноэкрана. Очень хотелось стать киномехаником и самому делать кино. … режиссер кино – лишь много позже я узнал, что есть такая профессия, профессия таинственная, мало кому понятная, неуловимая.
Десятилетку мы окончили 20 июня 194I года. Надели свои лучшие костюмы на выпускной вечер. Правда они были не такие нарядные, как у теперешних выпускников, – страна жила тогда нелегко. Но мы считали, что хорошо одеты, девочки подкрахмалили свои юбчонки, и все были веселы и счастливы. 
Праздничные и немного грустные бродили мы по классу, и в последний раз смотрели на свои парты и классную доску. Ту самую доску, где для неуверенных были химическим карандашом написаны длинные формулы по химии (в десятом классе они очень сложные, и эта хитрость, незаметная учительскому глазу, меня не раз выручала). Школа показалась нам непривычно тихой, пустынной. Мы бродили по классам и коридорам уже чужими. Это была наша и не наша школа. В открытые окна неслись шумы улицы. Ребята странно поглядывали на девчат» тревожно, загадочно. Хотелось немедленно что-то предпринять, а что именно – никто не знал. Закуривали папиросы, дымили и мучительно кашляли. Первый раз в тот вечер я рискнул пригласить к танцу строгую учительницу английского языка, первый раз, как с равными, со взрослыми говорил с нами директор. Мы были уверены, что нам открыты все дороги, уже видели себя мастерами спорта, скульпторами, покорителями полюса, артистами. Каждый мечтал о своём. Я был захвачен мечтой о кино. Как я завидовал тем, кто причастен к этому удивительному, волшебному миру! Сколько себя помню – всегда завидовал.
Недавно я случайно в своих бумагах нашел старую газету, где в крохотной заметке написано – Вова Басов хочет стать режиссером. Усталые, веселые вернулись мы утром с Красной площади домой… Мы готовились мысленно переступить новый, неведомый порог жизни. Но переступили его в солдатских шинелях. II.
Вместо институтов мои одноклассники оказались в окопах, вместо занятий науками – строевая, марш-броски с полной выкладкой. Сначала пот, мозольные волдыри из-за неумения правильно навернуть портянки, потом – борьба с самим собой, кровь. Я всегда боялся отстать от бывалых солдат.
И как ни странно, армейская жизнь отчётливее показывает дорогу в искусство. В то время мы считали, что «гражданка», и искусство в том числе, – дело второе. Надо поскорее разбить врага. Кто первые недели войны не думал – вот соберемся с силами, ударим по фашистам и войне конец. Вышло не так.
Краткосрочность и быстротечность определяли нашу судьбу. В начале войны я получил приглашение в Театр Красной Армии, но в моей юношеской голове не укладывалось, как это можно играть, когда нужно палить. Беспощадная статистика времени: мои ровесники, десятиклассники выпуска 1941 года на фронте погибали чаще всех. Наши семнадцатилетние жизни война поглощала особенно охотно, так и не позволив узнать и почувствовать всё счастье возраста. Мне надо было выжить, и войну я вспоминаю, несмотря на весь её ад, самым прекрасным временем в своей судьбе. Именно тогда я познал цену вечным истинам и основные понятия – нравственные, философские, просто житейские – открылись мне во всей своей определенности. Человек на войне однозначен, нам не надо было прибегать к изысканно тонким нюансировкам и мучительным копаниям в тайниках души, чтобы понять, хорош человек или плох, друг он или шкура, добр или так себе.
И вдруг оказалось – как много у нас прекрасных людей! Сейчас мы живем сытно, есть у нас всё, о чем в годы войны даже мечтать не могли. Но мы разобщены в этих наших комфортабельных квартирах, способ общения – телефон, обходимся и без оного. А тогда слитность была. Страна. Ты. Окоп. Враг.  ИЗ ПИСЕМ С ФРОНТА МАТЕРИ
Я живу хорошо, обо мне не беспокойся и старайся вообще меньше волноваться…
… Ты пишешь, что тебе понравился город Вязники. Это верно, он городишка ничего, зеленый и с рекой…
… Последнее твое письмо немного меня разволновало. Обязательно лечись и вылечивайся. Не утруждай себя очень работой…
… Ты пишешь о ящике с красками и альбоме, но они мне совсем не нужны, этим делом некогда заниматься…
… К четкому режиму Красной Армии привык очень быстро и сейчас, после двух с половиной месяцев, ощущаю благотворное его влияние: стал крепче и выносливей…
… Не забываю Кочалкина-Мочалкина и часто выступаю перед аудиторией с чтением стихов, разыгрыванием скетчей…
… Когда я был последний раз в Москве, заходил на Воздвиженку. Двери у наших и у Ш.И.Ф. открыты настежь.
Холод, гуляет ветер и всё разворовано.
Рояль стоит нетронут.
…Наш военный эшелон пробирался сквозь станционные неразберихи к фронту. Вагонный быт и ожидание.
Под Наро-Фоминском налетели немецкие самолеты. Эшелон притормозил. Необстрелянные солдаты выскакивали из вагонов на ходу, врассыпную, кто куда. Их темные фигуры четко виднелись на снегу.
А комиссар крикнул: «Назад!». Он сидел возле печурки-времянки. Как ни в чём не бывало, грел руки. Михаил Григорьевич был молод, нам же казался пожилым, всеведущим человеком (после войны он учительствовал в Саратове).
Я взглянул на комиссара. Он – с хрящевидным носом, черноволосый – напоминал Багрицкого или Мелехова. Может быть, в эту минуту я стал чуточку храбрее. Наш комиссар был спокоен и индивидуален. Его невозмутимость исходила от натуры сильного человека. 1942 год. Калуга. Снегу под Калугой намело метра на три-четыре. Прорыли узкие траншеи. Справа сугробы, слева сугробы, а в ту и другую сторону – снежная целина.
Идем по этому снеговому коридору. На марше давно собственных ног не чуешь. Оказывается, можно и поспать. На ходу… Метров 50-60 идет боец и спит, очнется – откуда силы взялись?
« Мессер! Ложись!» Немецкий самолет летит низко, видна голова лётчика в шлемофоне. А они-то, наши бойцы» и подавно видны, они у летчика как на ладони, – темная цепочка людей между белыми сугробами. Отличная мишень!
Солдаты мигом – под кромку слева. Залегли. Летчик дает очередь из пулемета, пули – по кромке справа. «Мессер» разворачивается, летит с другой стороны, а солдаты – под кромку справа» Пули веером по кромке слева. Что, достал, сучий сын?
Израсходовал боезапас «мессер» и улетел. Вслед ему наши весёлые матюки. ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ
… Я и на фронте слегка занимаюсь театральной работой. Организовал на передовых позициях серию концертов. Артисты – бойцы и командиры, вчера стрелявшие из орудий, отражавшие атаки танков, нещадно уничтожавшие варваров, сегодня смеющиеся и веселящие других…
… Вы пишете мне о МХАТе и Малом, о счастливой встрече в Москве. Я сам мечтаю об этом, и мне кажется, что час разгрома и последующей хорошей жизни недалёк…
… Каждый день получаю по два письма. Это стало законом. Почтальон утром говорит мне, улыбаясь: «Тебе два письма!», хотя почта приходит вечером…
… Посылаю вам свои изображения. На одном ничего нельзя разобрать, на другом сидит, прищурив глаз, какой-то человечек…
… Мне присвоили звание лейтенанта. В свободное время, которого, правда, мало, занимаюсь художественной самодеятельностью. Организованный мной красноармейский ансамбль дает концерты в самой примитивной обстановке: в землянке, на лужайке, в окопе… Программа весёлая, бойцы всегда бывают рады ей…
Живем сейчас в лесу, в блиндажах. Замечательный сосновый бор. Места русские-русские, родные…
… Имею связь со Свердловском. Там МХАТ…
… У меня дом под землей из двух «комнат». Каждая – как наша новогиреевская. Вечером затапливаем печи (днем нельзя, немцы видят и открывают артиллерийский огонь), зажигаем лампы (десятилинейные), в ход идут гитары и баян.
Собираются командиры (много москвичей), приходит комдив – незаметно проходит ночь. Я обтянул трофейным немецким плащом нары и стену – получился кожаный диван, и на нем я наклеил белую чайку (эмблему Художественного Театра). … Блиндаж в шесть накатов. Великое домосидение, затишье. Из района Сухиничей за Калугой, мы вышли под Жиздру и Брянск. Немецкие блиндажи почти не переделывали. Только вход прорывали с другой стороны. Они любили отделывать блиндажи березой, создавали уют. Теперь это всё досталось нам.
С 42-го по июнь 43-его – фронтовые будни. Горластый рыжеголовый петух будил комдива. Вьется дымок из трубы. Точная линия обороны. В этом затишье случались и следующие, связанные с моей будущей профессией, эпизоды.
Несколько раз в расположение нашего подразделения приезжала машина-фургон. Её тут же ставили в укрытие поближе к передовой. Разведчики или пехотинцы в сумерках разворачивали экран почти на нейтральной полосе. Из фургона запускали фильмы. Сначала, «для затравки», какой-нибудь видовой: березы, Волга, поля… Потом еще подобный ролик. Смотрели и с нашей и с той стороны. В вечернем воздухе звуки музыки, речь разносились далеко и отчетливо. Когда аппарат перезаряжали – наступала тишина…
Вдруг на экране возникал Гитлер в сатирическом исполнении Сергея Мартинсона. Наши солдаты громко смеялись, а с той стороны прямо по экрану строчили трассирующими.
Я помогал девушкам-киномеханикам из специальной службы на общественных началах, как комсорг дивизиона. И чувствовал себя причастным к кино. Помнится, любили попижонить. Артиллерия – бог войны, а коли так, должны же артиллеристы чем-то отличаться. Пистолет называли «пистолем», гимнастерки носили без портупеи, а поверх телогрейка и планшет. Даже шпоры носили – неизвестно для чего, для фасону. Однажды кому-то пришла охота поддразнить зануду начштаба. Запел кто-то в телефон: «Не для меня придет весна, не для меня Дон разольётся…»
Окрик: «Кто пел?» Связь-то круговая. Разом тишина, все телефоны молчат. Ищи-свищи, кто пел. Начштаба вскипает, усы его топорщатся, а бойцам того и надо. Дружно жили: один за всех, все за одного. Еще о ракетах. «Он» их пускал одну за другой. Вообще о немцах принято было говорить в третьем лице: – «Вот, гад, светит». Ракеты медленно опускались, долго горели мерцающим зеленоватым светом. Можно было читать и писать. Этот мертвенный свет в ночи также остался в памяти частью войны, её атмосферой. Подобие мирной жизни. Такой вот срез войны – разве не интересная задача для художника? Потому что война не заключалась только в атаках. ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ
Если сумеешь послать театральную литературу, то пришли её. Она нужна. Хорошо бы портреты актеров…
…Ещё немного и я в Берлине организую Художественный театр…
…Я – начальник клуба бригады. Должность высокая и ответственная. Я справляюсь хорошо. В моем подчинении – люди старше меня по годам и званиям. Но я их всех держу в ежовых рукавицах.
Будь здорова. Приезжай в Берлинский театр..,
… Я вчера вылепил из снега бабу на самой передовой линии. Утром озлобленная немчура открыла по ней минометный огонь и сбила…
…Меня наградили медалью «За боевые заслуги»…
…Мне присвоили звание старший лейтенант…
…Мне уже двадцать… Трудно было? Трудно! Очень! Но сегодня мне кажется, и весело было.
На марше, например, орудия идут на конной тяге, а ты рядом, потом смотришь – никого нет. Оказывается, заснул на ходу и с пути сбился,
Вошь, конечно, ела, особенно вначале. А я вспоминаю огромные бочки на снегу, а в бочках колотые бревна. Огонь горит. Бочки красные. И плащ-палатки вокруг развешаны. …тут же на снегу моемся. Мороз ядреный, а нам хоть бы что. Костер трещит, искры вверх столбом. У кого-нибудь телогрейка задымилась – что смешного? А братва хохочет. И невесело было.
Вспоминается пут, скамья, попросту сказать, доска на двух чурбаках. Сидят на скамье семеро. В затяжных боях по всему фронту земля дыбилась от артиллерийских ударов с той и с другой стороны. Выглянешь из блиндажа – муравью не уцелеть в этом аду. В таких условиях связь – глаза и уши» едва ли не важней самой артиллерии. Наружный провод ничем не защищен, обрывы один за другим.
Сидящий с краю на путе идет в ад. Его задача – найти обрыв провода, восстановить связь и вернуться в блиндаж. Если вернулся, – садится на пут с краю же, но с другого конца; Снова обрыв! Идет следующий. Он возвращается или не возвращается, А бой всё яростней. Из семерых остаются шестеро, пятеро, четверо, трое…
Очередь на путе строго соблюдается – неписаный закон. ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ
…Я жив и здоров. Нахожусь на учебе. После фронта здесь всё очень тихо и мирно. Будем учиться около трех месяцев.
Кормежка хуже, чем на фронте в несколько раз, но всё-таки сносно. Живем чисто и опрятно. Рядом озеро…
…Вчера ходили за грибами. Вспомнилась Обираловка и беззаботное детство, которого уже не вернешь, самые золотые дни.
…Фронт сделал свое дело. Мы, прибывшие сюда прямо из окопов, поглощаем всё гораздо лучше и быстрее. Помогла практика боев. Дни стоят солнечные, теплые…
…Денег не высылай. Они мне абсолютно не нужны…
…Поздравляю тебя с Новым Годом и желаю всего наилучшего в работе и жизни. Жаль, что не смогу в этот день быть с тобой; Но что поделаешь! Война…
…Ужасно надоело здесь в лесу. На фронте всё это было необходимо: и лес, и блиндаж, и окоп, а здесь только уныние наводит,
…Хочется поскорее на фронт. Там всё более разумно… Всякое было. Я командовал батареей, стрелял и сам попадал под огневые налеты. Служил в штабе артдивизии и на передовой. Занимал должность замнача оперативного отдела. Составлял карты, мотался по проселкам и бездорожью. Некогда было размышлять. На войне тяжело. Но человеку свойственно быстро обживаться. Чудом люди успевали подшить чистый воротничок, носили пистолет немного сзади – щеголевато. Голодали, теряли друзей, держались всё-таки. «За Родину, за Сталина?» Бывало. Этого не понять, если сам не видел войны. Это же не кино, пули, всамделишные и смерть всамделишная, и немцы.
Видел такую сцену: пожилой боец стреляет из противотанкового ружья и жутко матерится. Причем так громко, что командир слышит.
А в тот день мы впервые увидали «тигры». Все были на взводе.
После боя взводный его спрашивает:
– Малахов, что ты там орал?
– Как что, товарищ лейтенант? За Родину, за Сталина! ... продолжение следует
|