Только что ушла молодая искусствоведка — дипломница Киевского художественного института. Пишет о моем творчестве за последние десять лет. И, судя по ее вопросам, мало разбирается. Просит рассказать о том, о другом. Я увлеклась и много ей всякого наговорила. Она что-то там записала. А в основном, все эти мысли рассеялись и улетели. А может быть, они чем-то и интересны, и нужны кому-то. И пришло в голову — не записать ли лучше мне самой все то, о чем я ей рассказывала? Ведь то, что пишет сам художник, даже и маленький, гораздо интереснее суждений самых умных искусствоведов. Все-таки это первоисточник.
Всех удивляет, почему это в шестидесятые годы я вдруг свернула круто влево, к этнографической декоративности, а теперь снова вернулась к «традиционной» живописи? Почему меня так мотало? Я тоже думала над этим и постараюсь объяснить, до чего додумалась.
До войны, во время учебы в институте, я много и серьезно работала над живописью. Именно над живописью. Начинала по-настоящему понимать значение тона и цельность живой живописной поверхности, материальность цвета и передачу цвето-воздушной среды. В общем, начинала овладевать богатым арсеналом живописного языка. Укрепиться в этом помешала война. Более чем трехлетний перерыв в работе резко отбросил назад. Все тонкости чисто живописных ощущений были потеряны. Тут нужно было бы снова долго и внимательно поработать с натуры, чтобы восстановить эти забытые и по-настоящему еще не укрепившиеся ощущения, но уже было не до того. Тут уж не до учебы. Послевоенный подъем духа, молодость, уверенность в себе, масса замыслов. Пошли картина за картиной. Успех за успехом.
Правда, в некоторых своих работах я начала было восстанавливать забытое ощущение живописности. Но еще робко и ощупью. Больше всего этого было в картине «Перед стартом». Трепетно-свежее ощущение чистого зимнего дня с сиянием молодых лиц мне хотелось передать именно через живопись, через краску, через поверхность холста. Это были еще неокрепшие, подсознательные ощущения, не подкрепленные ни убеждением, ни творческим опытом.
Картина «Перед стартом», как говорится, «прозвучала» на одной из послевоенных всесоюзных выставок. Она даже шла на Государственную премию. Ко мне уже приходили и репортеры, и фотографы. Вот-вот должно было выйти постановление. Уже якобы все было решено. И вдруг поворот на 180 градусов — постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», об опере Мурадели. Письмо (кажется, так было) Жданова. Удар по «формализму». Сокрушительный удар, от которого и более крепкие головы закачались, не то что моя. Закачался даже богатырь Дейнека, даже Сергей Герасимов, даже Фаворский. А что говорить о девчонке, только что ставшей на самостоятельную дорогу? Я еще не так уж сбилась с пути, я все же еще держалась!
Картину «Перед стартом» сняли с подрамника, и она долго валялась в подвалах Музея украинского искусства. Вместо премии она получила какие-то бранные эпитеты. Я уже точно забыла. Какие-то рецидивы формализма, импрессионизма и пр. Смешно, но факт. И все мои остальные картинки, и этюды — тоже. «Хоть и талантливо, но…». И всюду эти «но».
Сергей Григорьев, который до этого говорил: «Мы, левые…», тоже поправел ровно на 180 градусов. В институте началось «гонение на ведьм». Наши с Алексеем Алексеевичем Шовкуненко живописные постановки резко осуждались на кафедре тоже за импрессионизм. Кошмар. Нельзя было и заикнуться об импрессионистах студентам. Как влетело старику Гельману за то, что он показал студентам чудесную книгу о Родене! Не о Бурделе или хотя бы Майоле, а о Родене! Возник термин «подножный пейзаж», что значит подробнейшее выписывание деталей в пейзаже на первом плане. Не верится, что все это было. И как жаль, что не велось дневников!
Все это, конечно, действовало. Как-никак сталинская эпоха. Но я была еще не до конца напугана. Меня выручала любовь к жизни и восторженность. Картину «Хлеб» я писала с полнейшей отдачей, с сердцем, полным любви к этим женщинам, к зерну, к солнцу. Я тогда твердо верила в то, что импрессионизм губителен, что он тянет художника к поверхностному фиксированию впечатлений, что он мешает решать большие творческие задачи. Я даже совершенно искренне написала соответствующую статью в московскую газету «Советская культура». Мне эту статью, как я теперь думаю, до конца жизни не простил Сергей Герасимов, хоть я позже и реабилитировалась, как будто, своими работами и выступлениями. Эта статья была принята как предательство. Мне и сейчас стыдно за нее, но тогда я была абсолютно убеждена в своей правоте.
При работе над картиной «Хлеб» я больше всего старалась передать восторг от самой жизни, передать правду жизни. Ни о какой самодовлеющей «живописности» я не думала. Помню, в то время ко мне пришла группа львовских художников во главе с Григорийчуком. Сначала был разговор о «завзятости» главной героини, о том, что я сама по своему духу очень на нее похожа и пр., а потом стали говорить «о кольорах и валерах». Я помню, каким мне это тогда показалось смешным, наивным и провинциальным! При чем здесь «кольоры и валеры»? Что нужно еще, кроме правдивого изображения жизни? Я не осознавала, что все же в картине «Хлеб» живописная задача получилась — сочетание теплого зерна, синих юбок, белых платков и сорочек создавало живописную игру. Кроме того, я совсем незадолго до «Хлеба» писала картину «Перед стартом», одновременно писала «В парке» и еще не совсем окончательно забыла живописные открытия отвергаемых мной импрессионистов.
Картина имела небывалый успех на выставке, в результате — Сталинская премия. Прекраснейшая по силе правдивого ощущения, по красоте живописи картина Пластова «Жатва», которая экспонировалась вместе с «Хлебом», была признана хуже моей! А в картине Пластова одно ведро с холодной водой и жадно пьющий ее вспотевший ездовой в кумачевой рубахе дороже всего моего творчества. Когда смотришь на картину Пластова, горло жжет от летящей с молотарки половы, а у меня все-таки — плакат.
После «Хлеба» я уже начисто забыла все живописные задачи. Жизнь, жизнь, жизнь! Тут появились всякие коллективные творения во главе с Ефановым и Иогансоном, налбандяновские опусы! А я занималась «настоящим искусством». Невинные сюжеты вроде «Весны» (кстати, критик Портнов, недавно уехавший на старости лет в Америку, настойчиво советовал мне назвать ее «Мы требуем мира!», иначе, мол, не прозвучит). «Весна» — уже падение во всем. Это уже чистейший фотографизм, натурализм и полная пассивность. И — тоже премия! Ну как не поверить, когда тебя так хвалят? Ну как тут не забыть о «кольорах и валерах»? Воронина с похвал вскружилась голова. В то время много было написано всевозможных детских сюсюкающих картинок. И все казалось хорошо, «художественно». Противная, антиживописная картина «Утро». А ведь по замыслу неплохая. Вдохновил меня на нее Е.Волобуев. Но по живописи она абсолютный ноль. Все мои былые ощущения наглухо затянулись. И Волобуев, тогда мой сосед по мастерской, говорил, что я абсолютно не способна понять, что такое живопись.
Выпуск март 2017
