Журнал "PostKlau"

Miracle longs for nine days

( чудо длится девять дней)

англ. посл.

Её нашли умершей в своей квартире. Тело  пролежало не меньше недели, и вид трупа, покрытого зеленовато – черными  пятнами, и тошнотворный сладковатый запах  были ужасны.

Сколько времени к ней никто не заходил?

У неё никого не было?

Она была так одинока?

Почтальонша, приносившая пенсию, звонила несколько раз, но ей не открыли.

То же – на другой день, на третий.

Она сказала начальнице:

- Может быть, она уехала?

- Куда же она может уехать? Нет,  я тут другое подозреваю!  Да и пенсия, если успел получить -  она твоя целиком. А если нет – полагается отдать  лишь за те дни, что прожил. Как бы нам не опростоволоситься! Сколько дней, говоришь, она не открывает? Три дня подряд?  И знает, что пенсию должны принести? Да они же эту пенсию – ой как ждут! Нет, тут неспроста. Надо милицию вызывать!

Обычная деревянная дверь, не обитая, не укрепленная, поддалась сразу. Понятыми пригласили соседок. Но зрелище оказалось – не для слабонервных. Простое бабье любопытство  сменилось страхом: а вдруг и с тобой – такое? Умрёшь, всеми забытый…

Было очевидно, что её никто не убивал, не грабил. Да и что тут воровать?

Из всех углов  смотрела бедность, везде зияла нищета.

И была одна странность: казалось, здесь жил старый холостяк. Всё было запущено, давно не проветривалось и не убиралось. Видно, что в углы, в шкафы, на полки годами никто не заглядывал.

Где же, на каком пятачке  проходила её жизнь?

В кухне были в деле всего одна кастрюля и ковшик;  один, с выцветшим рисунком, бокал и желтая, в мелких трещинках старости, тарелка. Ко всему остальному, как видно,   просто не притрагивались.

В единственной комнате был такой же пятачок: на огромном старомодном письменном столе  бумаги и тетради  лежали строгими стопками, а в мраморной вазочке, каких нынче не найдешь даже в антикварных лавках,  виднелись отточенные, грифелями вверх, карандаши. И стоял какой – то старый аппарат неизвестного назначения.

 - Она кто была? Писательница?

 - Писатель без читателей. Актриса.

 - Без зрителей?

 - Нет, она вправду была актрисой. Играла у самого Юрия Александровича!

- ?!

 - Только -  когда это было!..

- А кстати, сколько ей лет?

 - Кстати,  с этого надо было бы  начинать! Где могут быть документы у такой особы? И откройте хоть форточку, тут задохнешься!

С  улицы потянуло свежим морозным воздухом. На подоконнике,  за тяжелыми пыльными выцветшими гардинами  стояла обувная коробка фабрики «Скороход». Не здесь ли? Крышка была не  очень пыльной. Сюда наведывались чаще, чем в  другие углы .Может быть, хоть раз в месяц, получая пенсию? -  Точно! Под  крышкой гуськом, друг за дружкой, стояли паспорт, пенсионное удостоверение, далее шли чьи – то  визитные карточки, явно не нынешнего даже десятилетия, такие же старые адресно – телефонные книжки, давно никому не нужные, даже хозяйке. И в черных пакетиках для фотобумаги  – стопки фотографий.

Осколки ушедшей жизни…

В паспорте стояла неожиданная дата – 1920 год.

 - Так ей -  всего 57 лет? Нет, придется отправлять в морг, вызывать судмедэксперта. Какая же это естественная смерть, в 57 лет?

 - А что? Вы подозреваете  убийство? – округлили глаза соседки.

 -  Про убийство я не думаю. Но без вскрытия мы обходимся, когда старухам не меньше восьмидесяти.

 - Вона  сколько прожить надо, чтоб не резали.

 - И кто ж её хоронить будет?

 - А вот кто из вас  знал про театр и про … Как его?

 - Я знаю. Я – Сабурова Анна  Михайловна. Из 43  квартиры.

 - Так вот, Анна Михайловна, Вы бы и позвонили в театр.

 - Тут телефона нет…

 - Тут – ясное дело, что ничего нет! А у Вас в квартире?

 -  У меня? Телефон-то  есть, но что я скажу?

 - Всё, чему были свидетелем. А в протоколе Вы проходите как понятая.

Сабурова взглянула на соседок, как бы говоря: Подчиняюсь властям!

В театре ответили, что покойница уже несколько лет на пенсии, и до этого -  давно ничего не играла. Впрочем, от участия в похоронах не отказались, коль уж больше некому…Пообещали прислать своего представителя.

Через три дня всё было кончено.

Ее отвезли на самое дальнее, непрестижное кладбище. Похороны были малолюдны  до неприличия. За  поминальным столом -  деньги дал профком – народу все же набралось чуть больше: ехать ни в какую даль не надо, а собраться за общим столом у Анны  Михайловны – у покойной было решительно негде – и покалякать за кутьей  о бренности жизни, а потом и о своих соседских делах – разве плохо? И долг покойной отдали,  и вечер провели. От театра пришел тот же представитель, а с ним -  член профкома.

Квартира должна была отойти домоуправлению. От них на похоронах никого не было. Тактичные люди! В самом деле, прийти -  и  с  трудом скрывать радость  и нетерпение!

Но нашелся на похоронах человек, который искренно погрустил об этой чужой ему женщине.

 Это был представитель от театра – молодой, 30 лет, начинающий актер.

Вообще – то в актерской профессии  карьеру следует начинать рано, пока молод и красив.

И быть в 30  все еще на вторых ролях – этак и затрут! Успех нужен, просто необходим!

Некоторые соглашаются даже на скандальный.

Но у него – как-то сошлось: серьезность, строгость – и ранимость, и мечтательность. Сочетание пленительное! Он лучился неизъяснимой прелестью. Но эта незащищенность – не обещала карьеры. Он и сам  чувствовал в душе как бы некий изъян. И имя такое простое, незапоминающееся – Владимир Петров. Ну где Вы  видели, к примеру, балерину с фамилией Сидорова?

На похороны он попал почти случайно.

Когда-то, в юности, в кинотеатре повторного фильма он увидел старый, начала войны фильм « Машенька». А там -  она, покойница. Тогда – молодая, хорошенькая.

Но что для начинающей актрисы -  быть молодой и хорошенькой?

Для начинающей  быть молодой и хорошенькой  – обязанность!

Но ее Машенька очаровывала чистотой и непосредственностью. У нее  было нежное любящее сердце. Она была чутка и отзывчива. И верилось, что она и сама – такая, а не только героиня, которую она играла.

В тот год его юности погибла Мерилин Монро, и на  TV-экране замелькала она – заокеанская дива, символ Голливуда с застенчиво-таинственным комментарием о  её  помощи кубинским революционерам. Но ее смех с экрана – соблазнительный, нет! –  откровенно соблазняющий – опровергал эти домыслы. Не верилось, что в ее птичьей головке могут бродить мысли о помощи обездоленным в их революционной борьбе.

И тогда, 15-летним юношей, он понял, что Машенька – главнее! Она -больше, чем Мерилин  со всем ее избытком прелестей и соблазнов. Она – та, которой хочется  подарить душу и прильнуть душой. Она -  из тех, кто не будет подсчитывать выгоды возможных брачных союзов,  кто будет верен, кто не предаст.

Квартиру должны будут опечатать. А пока он пойдет к директору театра подписать официальную заявку на архив покойной.

 - Зачем он тебе, Володя?

Что ему ответить?

 - Любопытство.  Curiosity.

 - Curiosity? Курьез? Хотя -  там много значений.

 -  Да, с Вашего позволения: усердие,

                                                странность,

                                               тонкое понимание,

                                               умение разбираться.

 - Да, да…И «невозможно было себе представить умного и сведущего человека, который не был бы  curious!» Помню! Убедил! Давай твою бумагу!

 И размашисто, с завитком подписал.

Владимир привез в тесную родительскую квартиру чемодан чужих бумаг,  фотографий и тот старый аппарат с ее письменного стола.

С него и начнем! Она что-то снимала им на кинопленку. Надо достать кинопроектор, посмотреть, что там.

Поиски кинопроектора заняли несколько дней. Наконец он привезен, кинолента вставлена.

Он снял со стены  картину и освободил таким образом пространство светлой, почти белой стены.

Он  ожидал увидеть всё что угодно, кроме того, что увидел.

Прямо перед ним на импровизированном  экране показалась крупным планом ее комната, такая же  запущенная и нежилая, какой он ее запомнил.

Вот от  дверей коридора что-то мелькнуло как большая птица. Он не сразу признал в высокой белой фигуре,  укутанной в длинную шаль – ее.  Не такую молодую, как в «Машеньке»,  но и не старуху последних дней.  Возраст определить было трудно.

Фигура вставала на цыпочки, поднимала руки.

Страстно заламывала их в немой мольбе.

Кого и о чем она просила?

Ему стало не по себе. Это был не страх. Давно прошли времена, когда люди вскакивали со своих мест, видя приближающийся поезд братьев Люмьер.

Странно  было видеть ее так близко в ее комнате. И горько было думать, что  он мог бы увидеть ее – живую, если б пришел всего месяц назад.

Совсем недавно она служила,- точнее, числилась – в их театре, а он даже не знал о ней, не знал, что она – его любимая  Машенька! Да и никто уже не знал.  Все забыли.

О чем же она  силилась безмолвно сказать?

 Что ее мучило?

Он  всматривался в ее  явно не бытовые жесты, дивился на ее шаль, более напоминающую реквизит… И догадка пришла! Она репетировала что-то! Сама для себя.

Невостребованная в театре на сцене – она сделала сценой эту убогую комнату. Она сама ставила мизансцены, снимала их на пленку, а затем просматривала со стороны, вместо режиссера.

Для чего она это делала?  Или для кого?

Он был заинтригован.

Теперь в театре никто не стал бы репетировать просто так, ни на что не надеясь. Все  всё рассчитывают,  каждый шаг.

А что же содержат  ее записи, ее пакетики  для фотографий?

От бедности она не могла покупать себе альбомы и держала снимки так, как их выдавали в фотоателье.

Для начала он просмотрел ее пакетики. И на обычных – детских, семейных, девичьих – фотографиях она была  так же очаровательна.

Сначала – прелестно,  по-детски. Потом – таинственно, по-девичьи, с пленительной грустью в глазах, обещающей глубину натуры.

В ней не было ослепительной красоты светской львицы. Она была красива  по-другому и даже больше – она была  мила.

В жизни Владимира таких девушек не было. Казалось бы – почему?

Ведь его окружение  было то же.   А вот время – другое…

Наконец дошла очередь до ее бумаг. Он думал вначале, что это будут в основном письма. Ну, может быть, она вела в юности девичий  дневник.

Но писем не было.  Ни одного. Ей никто не писал.  Неужели она была так одинока? Всю жизнь?

Как это непохоже  на его представление  о старых столичных актрисах! Пусть не об их обязательных для артисток любовных романах, но хоть – о  старом легендарном театральном братстве. Или она уже не застала ту пору?

Бумаги были – сорта неожиданного для актрисы.  Впрочем, почему неожиданного? Актрисы часто пишут в конце жизни свои воспоминания. Но – если они знамениты, если их об этом просят.

Она тоже писала, то ли дневники, то ли воспоминания, не ожидая вовсе, что их кто-либо когда-либо прочтет.

Тут были и рассуждения о театральной жизни, и нечто вроде рецензий  на пьесы и постановки. Многое  утратило актуальность, как и то, чему было посвящено. Но Владимир никогда не искал в жизни только актуальности.

…Она окончила театральное училище в конце 30-х.

А уже в начале века и Константин Сергеевич, и Всеволод Эмильевич отказывались  от театральных амплуа.

Он помнил, как сам конспектировал мейерхольдовское:

- Актеру не следует специализироваться. Подразделение актеров на амплуа все дальше и дальше уходит в область преданий. Пока еще приходится нам,  актерам, запасаться сценическим паспортом с обозначением звания (амплуа), потому что не все  ценности переоценены. Мне нужны артисты нового жанра, сущность какового в импрессионизме  и мутных контурах.

Наверняка и она учила знаменитую формулу Станиславского:

- Если  он герой – ищите в нем плохое,

если он злодей – ищите, в чем он хорош.

Время  нонконформизма прошло, и теперь Владимир только наедине с собой  задавался вопросом:

 - Неужели это и есть реализм, многогранность человека? Уж если в злодее искать хорошее – придется по времени спуститься до младенчества: может быть, тогда у него были хороший аппетит или хороший стул?

Отчего бы не предположить в человеке -  цельность характера? Ведь человек -  выстраивается как-то, есть в нем главная тема, главная линия. Это хорошо видно на узловых моментах выбора…

Но, негласно, амплуа остались. Ведь понималось, что контрабасист,  хоть самый гениальный, не сыграет партию скрипки!

Ей было указано: ingenue.

И эта роль – Машенька – её! Как для нее написана, ложится на ее амплуа.

И шепоток за спиной, шипящий и завистливый:

  – Сыграла  саму себя. Кто ж себя не сыграет!

Они не понимали, что это, по сути, не обвинение, а  комплимент! И она этого не понимала, горько плача по ночам, как раненая.

Ее богиней была – Алиса Георгиевна Коонен. Не ingenue – амплуа, которое быстро, чуть повзрослеешь, кончится, а – трагическая  актриса!

Когда царица сцены проходила высокими коридорами театра -  взгляд нельзя было оторвать от ее далекого от земных забот лика, от безупречно прямого стана, дивной походки. В театре  о ней  ходили легенды, передавали друг другу, что в Париже сам Кокто восхищался ею.

А дальше в дневнике  пошли записи о репетициях  в чеховской «Чайке». Ей  впервые дали главную роль. Она играла  Нину Заречную.

А вот это уже было интересно. И даже полезно: ведь и ему пообещали роль Треплева в запланированной   постановке.

Дневник донес споры Юрия Александровича с тогдашним  мхатовским режиссером Сахновским. Тот считал, что Нина как актриса – бездарна.

 - Но если исполнительница решит, что она должна играть бездарность, то ее Нина будет неинтересна зрителю, и судьба ее станет для него неважной.

Она играла Нину, талантливую, но неопытную актрису, и  играла ее с оглушительным успехом…всего только девять  раз.

Она жила там, у озера, где убили чайку.

Она любила Тригорина – старого потрепанного в любовных баталиях актера N. (так она обозначила его в своих записях), она их уже не различала. Театральная роль стала ее реальностью, заменила ей жизнь. Но ведь режиссеры  сами  когда-то этому учили: нельзя сыграть любовь, не найдя в партнере – артисте симпатичных тебе черт. Ищите за что любить, иначе провалите роль!

А таинственный N. сам  услужливо подсказывал, за что можно его полюбить. «Вливал ей сладкий яд признаний». И Завадский испугался чрезмерности ее любви. Он и в жизни боялся чрезмерности, а на сцене считал ее просто дурным тоном. А то, что ее Нина нравится публике – так публику нужно воспитывать, прививать ей вкус.

Исполнитель роли Тригорина оправдывался:

- Ее приняли в театр  как ingеnue, она так и понимает роль, но ведь Заречная – отнюдь не   tres naif!

Кажется, N. владел и французским. Наверно, к его изучению подвигла   когда-то настоятельная необходимость: все-таки «язык любви», как еще Ломоносов определил.

Опытный Ловелас старательно обошел главную причину: ему прямо в его гримёрной  учинили допрос. Допрос  вела заслуженная артистка   N.N., почему-то считавшая, что имеет на него (и на допрос, и на самого допрашиваемого) все права.  А надо признаться, что актер N. страшно не любил сцен и брезгливо их избегал, а полагая их непременной составляющей семейной жизни – так же избегал и последней.

И режиссер отдал роль молоденькой актрисе, только окончившей театральную школу. Была у него эта слабость – он легко поддавался влияниям. Начинал сомневаться. Под воздействием оброненной фразы  начинал переделывать в уже завершенном спектакле.

У него появились свои резоны: новенькая не будет столь страстной просто в силу своей неопытности, столь пугающе страстной.

Он даже не заметил, что в стремлении этом только оттолкнулся от совета N., а пришел к первоначальной точке.

Но он не был недобрым. Увидев ее помертвевшее лицо, произнес извиняющимся тоном:

-  Я Вас не отстраняю. Работайте.

И она  – работала! Она перечитала всю переписку Чехова с Ликой Мизиновой с 1893 по 28 января 1900года. А затем – Чехова с Игнатием Потапенко.

Она всматривалась в большой групповой снимок на чьей-то даче, где самыми красивыми среди всех были 30- летний Чехов и 20-летняя Лика Мизинова.

Она думала об их неудавшейся любви.

«Кукуруза души моей!» – нет! она бы не хотела получать письма с таким обращением, хотя за этим, может быть, стояла простая застенчивость?

Но стеснительность эту  вряд ли бы угадала юная девушка Лика.

У Чехова она любила только три рассказа, щемяще-грустных; рассказы о несбывшемся счастье:

«Мисюсь, где ты?» в «Доме с мезонином», « Но не цвести цветам поздней осенью!» в «Цветах запоздалых» и прощанье в вагоне в рассказе «О любви».

А в «Чайке»?

Она писала о  чужой сценической драме в своем личном дневнике, где Лику она увидит Ниной, Потапенко – Тригориным. А Треплева? Неужели Чехов зашифровал себя? Почему в письмах он не сумел выразить свою любовь, а в пьесе – это было так пронзительно! А когда он узнал о замужестве Лики – о, одна его реплика  говорит о незажившей ране. Пусть не ране – царапине. На сердце и царапины не заживают.

И как Треплев, начинающим писателем он тоже был беден,  унижен, плохо одет. Это – при его вкусе! Но об этом в жизни ни с кем не говорят, это нечаянно  открывается только в творчестве.

Она читала о «Чайке» всё. И всё прочитанное претворяла в свои домашние мизансцены. Ведь он сказал ей: «Работайте.»

И еще она знала, КАК он сам работает, вникая в малейшие детали.

Но у Кони о «Чайке» – как понимать?  «Как верно житейски, что не она, Чайка, лишает себя жизни, а молодой человек, который живет в мире и ничего не понимает, зачем и к чему всё кругом происходит…»

Она чувствовала, что запутывается…

Как не понимает? Константин понимает Нину как никто, как понять может только по-настоящему  любящий человек. Он знает, что такое любовь,  знает из собственной жизни. Понимает, что Нина любит так же, как он, и значит, надеяться ему не на что. Потому что любит она так же навечно – но не его.

 «Личная жизнь Нины не удалась совершенно. Сцена? Еще хуже. Бывали моменты, когда она талантливо вскрикивала, талантливо умирала, но только моменты»

Но и у плохих поэтов, случается, попадают две-три  строки прямо гениальные.

Но любят ведь не за успехи! Будь Нина талантливой актрисой, удачливой женщиной – разве бы он любил ее больше?

Он любил ее самой совершенной любовью – когда  любят просто человека, сочувствуют всем его бедам и горестям, почитают за счастье их облегчить и разделить.

У второго режиссера она получала иногда второстепенные роли, потом – роли без слов, потом – только в массовках. А Юрий Александрович  как-то виновато обходил вопрос о «Чайке».

Она утешала себя:

- Он сказал: Работайте! Я Вас не отстраняю.

Она еще не знала, что роль, слишком прилежно разучиваемая, не становится звездной.

Она лишается непосредственности, того самого ingenuite, которое она так старательно изживала в себе. Она становится слишком сделанной. Нельзя на двадцатом дубле говорить «Я люблю Вас» с той же непосредственностью и искренностью как  первый раз.

Владимир дочитал последний  листок. В конце концов все мы достигаем своего идеала. Ее идеалом  было – стать трагической актрисой. Разве она не стала ею?