Маргарита Ваняшова

                           Доски Судьбы(I)

Всегда в крови бродит время, у каждого периода есть свой вид брожения.             Было в двадцатых годах  винное брожение - Пушкин                                                        Грибоедов был уксусным брожением...

                     Старый азиатский уксус лежит в моих венах...

                                                             Юрий Тынянов

Винным брожением в театре у нас были Любимов и Эфрос. Кирилл Серебренников – уксусное брожение в венах современной российской культуры, где «кровь пробирается через пустоты разоренных империй». 

Три имени рано или поздно должны были сойтись в одном спектакле, на одной сцене – Грибоедов, Гоголь и Чаадаев. Они ведь всегда на слуху в читающей и мыслящей России, которая не устает перечитывать «Записки сумасшедшего», разговаривает строчками из «Горя от ума» и, хоть немного, но помнит «Философические письма» и «Апологию сумасшедшего» Чаадаева. Александр Маноцков и Кирилл Серебренников вместе с Павлом Каплевичем воплотили давно назревшую идею.

Петр Яковлевич Чаадаев

В названии «Чаадский» - отзывается и откликается горькая судьба философа Петра Чаадаева, близкого друга Пушкина, объявленного сумасшедшим по государственному вердикту за публикацию «Философического письма» (1836). Грибоедов в «Горе от ума»(1824) предугадал реальную судьбу Чаадаева. Чацкийв первых редакциях комедии Грибоедова именовался ЧАДский.

«ЧААДский» в названии спектакля - звучит протяжнее, как на поверке героев нашей истории и литературы, звучит резче, ибо напрямую дает отсылку к Чаадаеву.

ДЫМ ОТЕЧЕСТВА

Дым Отечества, идущий от родных очагов щемит и бередит душу грибоедовского Чацкого. «И дым отечества нам сладок и приятен». Сладость родного дыма услышал у нас Державин, но восходит она к «Одиссее» Гомера, к латинской пословице «Et fumus patriae dulci» Тоскуя в изгнании по родине, Овидий жаждал «иметь возможность видеть хоть дым отечественных очагов». Грибоедов, бесспорно, знал и «Tristia» изгнанного Овидия, и письма с Понта.

И не возвращается ли Чацкий к родным берегам из изгнания, с бегущей впереди него глухой славой опального и опасного человека? (об этом, как ни странно, никто не писал). Одним из прототипов Чацкого был опальный, неудачливый Вильгельм Кюхельбекер, вернувшийся из-за границы. Опальный Пушкин прочел комедию в ссылке в Михайловском, и был в восторге от нее, конечно же, обнаружив немало сходства с самим собой и героем комедии - в судьбе, в обстоятельствах, в окружении.

Александр Грибоедов

Не потому ли о прошлом Чацкого во всей комедии – ни полслова, не потому ли с самых первых своих шагов и реплик в доме Фамусова Чацкий столь холодно и неприязненно встречен, и сразу взят «на подозрение»?

В спектакле «Чаадский» в «Геликон-опере» Софья при появлении Чаадского становится каменной как статуя, и не желает его знать.

Чад – это совсем другой «дым Отечества» - не сладкий, но удушливый.

В названии «ЧаАДский» скрыт и Ад – как часть души художника, в которой всегда живут и ад, и боль, и неизбывная мỷка.

ПЕРКУССИЯ

Перед нами рабочая раздевалка – она вытянута вдоль авансцены и занимает весь ее периметр. Сорок молодых мужиков сбросят свою повседневную одежду, натянут майки, рабочие штаны, резиновые сапоги. Намажут себе лицо черной грязью, подчеркивая свой статус. Они чернорабочие на этой земле. Под их ногами - черная земля, зернистая грязь, в которой вязнут ноги. В такой грязи вязла гоголевская Русь-тройка в «Мертвых душах».

Начало оперы – стук. Малый барабан  негромко, но отчетливо глухим  стуком подает сигналы тревоги. Ритмический стук начала спектакля –  перкуссия музыканта, работающего в технике джаза и постукивающего по барабану ладонью. Но есть и медицинская перкуссия. Театр как опытный диагност выстукивает вашу грудную клетку, определяя, достаточно ли у вас в легких воздуха, спрашивая, готово ли ваше сердце откликнуться на малейшие звуки тревоги, на стуки, шумы, шорохи, шелесты мира…

«Как, в сущности, много довольных людей! Какая это подавляющая сила! ...все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... Очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча…. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные….».

Кирилл Серебренников

«Чаадский» – и спектакль, в котором откликаются эти чеховские строчки, и его герой– это и есть человек с молоточком, который будит ваши сердце, нервы и еще - гражданскую совесть.

С одной стороны, перед нами когорта безликих, безмолвных, безымянных рабов, - стоя рядом друг с другом, они поддерживают на своих руках, плечах, спинах мощь фамусовской чиновничьей машины, с другой, — одинокий герой пытается сохранить свой внутренний мир и собственный голос.

Когда читаешь в одной из статей об опере, что рабочие «смачно курят», что это и есть «дым Отечества», то смысла в этих строчках нет, как нет и ощущения «смачности» дыма. Вспомнилось известное: «Лежат впотьмах рабочие, подмокший хлеб жуют», «сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут…».

«Несчастные несут свое бремя молча…» Эти парни стоят, лежат в грязи, поднимают, держат, несут… - и не мечтают о городе-саде. В спектакле они придавлены досками судьбы, которую они обречены нести, как голгофский крест, а дым – лишь сигнал бедствия, или знак того, что они живы.

Как тут не вспомнить гоголевскую птицу-тройку, что «у бойкого народа могла только родиться»? И где ныне наш расторопный ярославский мужик, что ее снарядил? Впрочем, наверное, буфетчик Петруша – он самый и есть, служанка Лиза выберет его в личное пользование среди других образцов, точно жеребца на ярмарке – и мышцы накачаны, и стáтью не подкачал. Опера не раз будет являться нам в облике шуто-трагедии.

«Чаадский» оборачивается множеством смыслов, в этом его особенность. Действие предельно сжато. Спектакль крепко и надежно сбит, как доски судьбы, превращенные в платформы.

И рабочие не зря названы атлантами.

Атланты держат свои платформы крепко. Доски не распадаются.

Думаешь о том, что страницы Грибоедова, Гоголя и Чаадаева - тоже доски нашей отечественной судьбы, как Скрижали Завета в их библейской сакральности.

Доски Судьбы приобретают в спектакле иной масштаб и иное измерение. Не случайны амбивалентные смыслы и контексты символики «досок» как части общего замысла спектакля. Мысль о том, что наши вечные атланты крепко стоят на Земле, готовые месить сапогами черную землю и держать Небо на руках, а истинное искусство продолжает дышать почвой и судьбой, а не играет «турусами и колесами» - одна из самых пронзительных идей спектакля. Именно атланты – чернорабочие нашей культуры, где необходимы неколебимое стояние на вере, уверенность в праве держать заветные скрижали как часть общей «платформы» современного искусства.

И не ограблен я, и не надломлен,
Но только что всего переогромлен.
Как «Слово о Полку», струна моя туга,
И в голосе моем после удушья
Звучит земля — последнее оружье —
Сухая влажность черноземных га..

ХАРАКТЕРЫ

Серебренников отважно разбивает в «Чаадском» знакомые шаблоны привычных амплуа, а Маноцков в содружестве с режиссером задает новые мелодические решения и открывает новые возможности знакомых характеров.

Чаадский - Михаил Никаноров

В своё время А.И Герцен назвал фигуру Чаадского «меланхолической, ушедшей в свою иронию, трепещущей от негодования и полной мечтательных идеалов». Чего нет в Чаадском – так это «мечтательных идеалов». Чаадский - Михаил Никаноров - нисколько не романтик, не трибун, но и не скоморох, не эксцентрик, а, скорее, комментатор происходящего. Он и впрямь меланхоличен. Язвителен, хотя и не громок. . Свои комментарии он адресует больше себе, нежели обществу. Он все время в диалоге с самим собой, в медитации, в вопросах самому себе. От любых его слов Фамусова и его окружение бросает «в род испуга», в негодованье, и они неистово ищут способы острастки, стремясь обуздать этого несговорчивого малого. Чаадский прозревает в опере не блаженно-медленно, а стремительно, почти сразу

Продолжение следует...