Журнал "PostKlau"

 

                                                Путь гравёра

                 

 

  Нелепый  случай сделал меня гравёром. Представьте себе провинциала – первокурсника Строгановского училища осенью 1955 года. Это я стою в вестибюле рядом с дорифором Поликлета  и читаю соблазнительные объявления о наборе в кружки, секции, факультативы. Вот их точный перечень, как я помню: вокал, лёгкая атлетика, гитара и мандолина, пластическая анатомия,  бокс, плакат, гимнастика и гравюра.  Тогда это называлось художественной самодеятельностью и за всё платили профсоюзы. В эти кружки и секции даже завлекали. Бывало, профсоюзный или комсомольский лидер заметит студента – шалопая, подойдет к нему и скажет: « Ты, брат, у нас не охвачен, не хочешь ли заняться боксом? У нас прекрасный тренер…» В те времена любой молодой человек мог совершенно бесплатно получить дополнительную специальность по душе, а ведь любимая работа  - это залог счастливой жизни. Вот так  Ирина Архипова стала не архитектором, а великой певицей, ну а я, поступивший на отделение мебели, стал гравёром. А ведь мог бы стать Чиппендейлем или Булем, но не знал я в те времена, не понимал,  что кресло Чиппендейля  такой  же шедевр в истории искусств, как Мона Лиза, как Усольская эмаль или как Бельведерский торс.

            Так замечтался я перед доской объявлений и вдруг слышу циничный голос студента москвича: « Что разинул рот? Тут и думать  нечего, беги скорее на гравюру. У вас только к третьему курсу на рисунке поставят обнаженную модель, а на гравюре уже стоит». Галопом несусь в ту аудиторию, в тот класс, где рисуют обнажёнку, вовсе не думая ни о какой гравюре. Беру  мольберт, ставлю поближе к постаменту и нетерпеливо жду выхода натурщицы из-за ширмы. Мне представляется Венера в духе Кабанеля,  Бугро или сэра Лейтона, но нет же! Преподаватель гравюры Федор Федорович Волошко ведь ученик А. Дейнеки и, конечно, подобно Дейнеке любит здоровенных, пролетарских женщин. И вот, из-за ширмы, тяжело ступая, выходит грузная, мускулистая, но обрюзглая циклопиня. От общей тяжести её стопы уплощены. Моё разочарование, огорчение, нет, отчаяние и возмущение беспредельны. Наглым образом опрокинуты юношеские идеалы, действительность  говорит: « Посмотри на мир в упор!». Оглядываюсь на дверь, нельзя ли дать задний ход, но плотные ряды мольбертов и рисовальщиков давно преградили мне путь к отступлению.Уже натурщица становится в стандартную, давно заученную позу, теперь обводят мелом следы её ног, чтобы зафиксировать позу до следующего сеанса.

Тут Фёдор Фёдорович ласково просит изменить пошлую позу, обращаясь к громадине так ласково, будто перед ним крошка, субтильное, миниатюрное существо,  а не величественный символ соцреализма.

              Всю свою досаду я выплескиваю на бумагу, прикноплённую к мольберту.  Саркастический мой рисунок приближается к карикатуре. Слегка уплощенную стопу я выворачиваю ещё больше, жировые складки нарочно утрирую, контрапост довожу до нелепости. Но странно: постепенно успокаиваюсь и начинаю рисовать с наслаждением. Теперь  уж я думаю, что идеальную фигуру я рисовал бы со скукой.

              Подходит Ф. Ф. Волошко « Ба! Ба! Да ты у нас экспрессионист! Да ты Отто Дикс! Да ты Макс Бэкман! Очень талантливо (я то знал, что вся талантливость заключалась в досаде).  Завтра же выдаю тебе линолеум, и немедленно переводи на него рисунок». Тут он подходит к моему рисунку и лёгким, виртуозным движением поправляет уплощённую стопу. Я потрясён таким умением рисовать. Тупо уставясь в ловко нарисованную стопу, пытаюсь повторить виртуозное движение преподавателя. Этот день промелькнул 58 лет тому назад и канул в вечность, но я помню его так, словно он медленно протекал вчера. В этот день я полюбил на всю жизнь рисовать стопу.

С этого дня я стал скептически относиться к слову талант, или гений, зная, как нелепы бывают причины общественного мнения о талантливости.

 В этот день начался мой путь к  гравюре, долгий  путь горьких поражений. Но  зато я теперь гравёр, самоуверенный рисовальщик.  Я затачиваю карандаш на наждачной бумаге, на превосходном оселке я добиваюсь ровной, как стекло, режущей фаски штихеля, а этот превосходный оселок есть моё государственное достояние, предмет моей гордости.

Я не стыжусь слова РЕМЕСЛО.

             В Строгановском училище была замечательная библиотека. Недавно я посетил её.

Тот же громадный зал с высокими окнами, те же столы, но за ними сидят студенты не с книгами, не с книгами, не чертежами, не с рисунками, а с ноутбуками.

             Меня пускали в редкий фонд библиотеки свободно пастись среди фолиантов.

Такую привилегию я заслужил тем, что подарил библиотеке цикл ксилографий Бернадского по рисункам Агина к «Мертвым душам» Гоголя. Эти ранние русские торцовые ксилографии факсимильного стиля достались мне от прадеда коллекционера Н.В. Баснина. Редкий фонд библиотеки содержал в себе книги   XVII – XVIII  веков, а также много трофейных антикварных книг, вывезенных после войны из Германии. Много было подделок под антиквариат, которые любил производить райхсмаршал авиации Герман Геринг.  По его приказу книги печатались со старых форм и шрифтовых гарнитур на бумаге, отлитой по старинным рецептам. Даже водяные знаки были добросовестно скопированы. Переплёты всегда были из белой кожи. В этих новоделах с имперским штемпелем можно было любоваться уникальными оттисками старинных резцовых гравюр, офортов и хольцшниттов. В  70  годах прошлого века такие подделки очень дёшево продавались в московских букинистических магазинах. Я помню, как один мой знакомый немецкий коллекционер закупил целую библиотечку, не подозревая,  что  всё это увражи Геринга,  не понимая, почему таможенники так спокойно  пропускают  подобные вещи за границу. «Это мой маленький  реванш за поражение в   войне» -  радостно комментировал он свою покупку. Тогда я не стал огорчать счастливого коллекционера.

В редком фонде Строгановской библиотеки я обнаружил фолиант, отпечатанный в 1810 году.   Точно так же, как новоделы Геринга, он был отпечатан со старинных форм (мода на старину раннего бидермейера уже предвещала назарейцев). В этом фолианте обнаружился оттиск продольной ксилографии, сложенный в гармошку. Я развернул его и ахнул. Дерзкий, мощный, энергично закомпонованный рисунок, изумительная, мастеровитая и аппетитная резьба. Это был неизвестный мне тогда формшнайдер XVI  века. Теперь, удерживая в памяти чудесную композицию, я думаю, это был Никколо Больдрини. Никколо Больдрини – знаменитый формшнайдер, обслуживавший своим трудом Тициана. Широко известна его гравюра по рисунку Тициана « Обезьяний Лаокоон». Красота обнаруженной мною гравюры заключалась не только в цвете (у гравёров отношения белого, чёрного и серого называются цветом), но, главным образом, в исключительно удачном попадании в масштаб. Немедленно я бросился созидать нечто подобное, желая даже «умыть» великого формшнайдера. Склеил из берёзовых брусков, отфуговал и отшлифовал довольно большую доску и стал лихорадочно трудиться день и ночь. Кто из художников испытал хоть раз в жизни такой восторг, такую эйфорию, будет всегда желать снова и снова испытать момент блаженства и небесной благодати, отказывая себе во всём ради этого  торжественного момента искусства. Есть у одного советского поэта замечательные слова:

«… что-то с памятью моей стало,

То, что было не со мной, помню…»

Эта ложная память вспыхивает именно в моменты творческого экстаза. Слушаешь хоры и арии Генделевского «Самсона» или «Тебе одеящегося…» Петра Турчанинова и вдруг вспомнятся символистские видения Пюви де Шаванна или девичьи мечты моей бабушки, о которых она никогда не рассказывала. ( Моя бабушка была художницей – витражисткой и керамисткой).

Есть у Владимира Фаворского экслибрис для Ивана Фёдорова. Архитектор Фёдоров награвирован с большим сходством. Он шествует с посохом по жизненному тракту, а его увлекает и ведёт вперёд крылатый путто, а кругом солнце, цветы и травы. Этот Иван Иванович Фёдоров был заведующим отделением мебели  нашего училища. Однажды он пригласил меня в свою холостяцкую квартиру и показал доску упомянутого экслибриса, любовно завернутую в чистый платок. Я был ошеломлён тонкостью и изысканностью резьбы. Тут же Иван Иванович дал мне для прочтения книжечку Василия Масютина о Томасе Бьюике, изданную в Берлине в 1922 году. На другой же день я бросился в гравюрный кабинет ГМИИ им. Пушкина и с восторгом осмотрел все имеющиеся гравюры Масютина и Бьюика. 

Но не Бьюик стал моей путеводной звездой,  а его ученик Чарльз Томпсон, работавший в Париже в начале 19 века. У Бьюика техника гравирования очень уж сбивчивая, а Томпсон глубже почувствовал торец дерева и добился ровного серого тона изумительной красоты. То были юношеские годы торцовой ксилографии, а к концу века репродукционная ксилография стала имитировать фотографические снимки, потому и называется она репродукционной. Величайшая заслуга Владимира Фаворского  в том, что он вновь вернул ксилографию на плоскость листа, подражая продольной гравюре былых времен. Ярче всего его любовь к обрезным гравюрам выразилась в цикле инициалов к «Воззрениям аббата Жерома Куаньяра» Анатоля Франса. Но беда в том,  что художники круга Фаворского, отринувшие безвкусицу репродукционной гравюры, не владели умением гравировать ровный и бесстрастный  серый тон, какой умели гравировать ксилографы – репродукционеры. Любуясь гравюрами Томпсона, я мечтал о таком серебре серого, но тоже не умел его делать. Мне повезло,  хоть и поздно. В 1971 году Вячеслав Андреев, сын знаменитого ксилографа-репродукционера Василия Андреева, показал мне приёмы гравирования тонштихелями.  С жадностью и быстро я усвоил науку. Я благодарен ему, скромному, сердечному человеку, подарившему мне мой изобразительный язык. Теперь,  сочетая плоскостную чёрную эстетику продольных ксилографий старых формшнайдеров с красивым серым,  я стилистически отличаюсь от любых ксилографов,  как наших, так и зарубежных.

Первая книга,  иллюстрированная моими продольными и торцовыми ксилографиями, вышла в издательстве «Знание» в 1964 году. То был научно-популярный «Трактат о вдохновенье, рождающем великие изобретения» Владимира Орлова. Иллюстрации награвированы не только по моим рисункам, но и по рисункам Бориса Симакова и Юрия Курбатова. Интересно,  что дизайнером книги был молодой Максим Жуков,  ныне знаменитый у нас и за рубежом.

 В 1985  году издательством «Радуга» была выпущена книга «Уильям Шекспир. Гамлет. Избранные переводы» К оригинальному тексту и к переводам Н. Полевого, А. Кронеберга,  М. Лозинского  и Б. Пастернака я награвировал на торце самшита шмуцтитулы. Каждая сцена нарисована в виде маленького театрального представления.

Все персонажи действуют на камерных подмостках. В книжных магазинах за  этой уникальной книгой стояла очередь,  продавцы выдавали на руки только по два экземпляра.

Очень интересное издание выпустил государственный музей Л.Н. Толстого в 2010 году.

Проект  готовился к столетию со дня смерти писателя  и назывался «Он и Она»  Под одной обложкой были напечатаны  повести:  «Крейцерова соната» Л. Н.Толстого,  « Чья вина?» С.А. Толстой, « Песня без слов» С.А. Толстой и «Прелюдия Шопена» Л.Л. Толстого. Книга содержит яростную внутрисемейную полемику о природе и этических тонкостях  супружеских отношений. Очень интересно одновременно читать и сравнивать мужественное, терпкое и резкое повествование «Крейцеровой сонаты» и женственный, оправдывающийся текст жены и сына. И опять мне повезло. Издание, для которого я награвировал три большие, тоже резкие и терпкие,  ксилографии, было оформлено знаменитым дизайнером Александром Коноплёвым. Он мастерски скомпоновал из фрагментов моих этих гравюр многочисленные инициалы. Остроумно и деликатно изобретён им шмуцтитул «Он и Она». Этот же шмуцтитул, проходящий через всю книгу, великолепно работает как авантитул.

Я горд участием в этом уникальном и очень красивом издании.

В 2011 году я начал резать продольные гравюры для книги художника «Добродетели и пороки». В конце 2012 года я нарезал пятнадцатую гравюру. Семь смертных грехов трактовали многие художники,  например, Василий Масютин, Жак Калло, Брейгель и другие граверы и живописцы. Но добродетель трактовать очень трудно, хотя существует и для них иконография. Большую часть энергии  обратил я на создание  образов непорочности, любви, милосердия и смирения. Эти довольно большие продольные ксилографии (25х25) стилистически суть нечто среднее между ваймарским экспрессионизмом ксилографий Василия Масютина и маньеризмом Никколо Больдрини.

И ещё раз, словно мне 25 лет, ко мне вернулся юношеский восторг творчества. В молодости была непрерывная эйфория открытий, опытов, «изобретений велосипедов», а теперь что? Почему прилетел тёплый весенний ветер надежд? Ведь всё, что было возможно изобрести в меру способностей, давно уж изобретено;  все приёмы натренированы и, кажется, теперь остаётся только  тихо работать с философским спокойствием, экономно расходуя энергию.

Думаю, причина новой лихорадки во время работы над циклом гравюр « Добродетели и пороки» очень проста. Задуманы доски большого формата, а ведь всю жизнь я гравировал миниатюры. Чем меньше размер гравюры, тем труднее попасть в масштаб изображения, а вот от масштаба зависит всё. Зависит организация плоскости листа, цвет, уверенный рисунок, общая захватывающая выразительность гравюры и даже техническая изысканность гравирования. Поиск масштаба подобен длительной, изнуряющей осаде.

Наконец пролом в стене зияет, и началась быстрая и свирепая резня. Рисунок мгновенно окончен и теперь остаётся сдерживать азарт и не позволить себе гравировать торопливо, максимально растягивая удовольствие.

А на большой доске попасть в масштаб гораздо легче. Некоторые композиции цикла, например, «Уныние» и «Зависть» были нарисованы экспромтом, прямо на доске, минуя мучительное эскизирование. Однако, на основании долгого опыта, я точно знаю: работа, рождённая в муках,  доводившая порою до отчаяния, дольше отдаёт энергию зрителям.