Р.Ж. То есть всё условно? 

А.Л. Да, градации нету, хотя болезнь у каждого своя и самое интересное, что у нас ведутся разговоры о социализации – это хорошее качество, которое приходит из Европы. Правда из Европы приходит и много ерунды – запрет на курение, например, это ерунда полная, гомофобные браки перед алтарём – это дурь, но это из Европы. Но то, что искусство считается там искусством – это факт. То, что люди, пациенты этих хосписов и больниц могут выставляться, продавать работы, писать, заниматься творчеством – это факт, и у каждой галереи есть 80-90 этих людей, которые иногда продают свои работы. Есть и звёзды, у которых работы стоят, ну, с тремя нулями сумма, понимаете. Они востребованы. Такого у нас нет. У нас черта, у нас грань молчания, как только касается наркомании, алкоголизма и людей с нарушенной психикой у нас – табу. Тема табуирована. И под этим табу очень легко совершать манипуляции, очень легко наводить порядок. Инакодушевные, инакомыслящие. 

В русской литературе есть такой термин – «лишние люди». То есть мы – «лишние люди». Нам навязаны сверху диагнозы и условия содержания у нас тюремные, а то, что касается таблеток, хуже, чем тюремные. Нас наказывают химической потерей разума. Если безумие – это естественная потеря разума, то химическая – это искусственная потеря разума. И постепенно человек превращается в овощ. Он превращается в труп, который ходит и знает, что нужно поесть, покурить, поспать и поср…ть – вот четыре вещи… подр…чить ещё. 

Р.Ж. А после приёма таблеток вы должны находиться в палатах? 

А.Л. Нет, спать нельзя! Вот самое страшное. Раньше была работа. То есть мы клеили коробочки, собирали скрепочки. Нас кормили таблетками и при этом выгоняли на работу и считали, сколько мы сделали. Я за-сы-пал на коробках, мне вкатывали в рот аминазин, смотрели проглотил ли я, заталкивали мне его в рот, а потом заставляли коробочки делать. Меня хватало на час, на два, а потом голова падала, и я засыпал на коробочках этих. 

Р.Ж. А сейчас вы какую работу делаете?

А.Л. Я пишу картины. Я работаю в удовольствие. Удивительно, но не было бы счастья, да несчастье помогло. Тут сработало. Я только в интернате состоялся как художник, именно серьёзный художник. А вы знаете, я прочитал в одном фантастическом романе, что быть конструктором планет – это тоже самое, что быть серьёзным поэтом. Там была такая градация писательская. Вот и я стал серьёзным художником. Я стал выставляться на групповых выставках и рядом с моими работами висят часто беспомощные, аляповатые копии с фотографий. Даже такое вывешивают. 

Р.Ж. Выставки людей из интерната?

А.Л. Да, это арт-терапия. 

Р.Ж. В какое время вам разрешают работать?

А.Л. С 9 до 13, три дня в неделю.

Р.Ж. Всего три? Это что, понедельник, среда, пятница?

А.Л. Понедельник, среда, пятница, именно. Потому что лимит, оказывается.

Р.Ж. Красок? 

А.Л. И красок. Мне одно время перестали давать краски. Я сильно пишу. И когда увидели, что я много трачу красок, что мои работы влияют, то я вместо какого-то доброго, сочувственного отношения получил презрение руководства, меня подвергли остракизму. Я под давлением. Руководство может потребовать меня обыскать. Я не жалуюсь, я просто констатирую факт. Унизить… и я нахожу… я сталкерю. Есть такой термин «сталкерить», то есть не всегда говорить правду, или говорить полуправду, или говорить намёк на правду. Скрывать какие-то вещи, нужные для жизни: кипятильник, резец, открывачку для балкона, у меня забрали тоже.

Р.Ж. Вам нельзя на балкон?

А.Л. На балкон нельзя. Чтоб с собой не покончили. 4ый этаж. 

Р.Ж. А резец зачем?

А.Л. Точить карандаши. Они быстро стачиваются. Я постоянно рисовал карандашом. У меня есть серия карандашных рисунков. И у меня была тема такая – «человек с поломанной судьбой». И надо было, чтобы об этом говорило лицо, чтобы об этом говорили глаза… заклеенные пластырем лица, святые с сигаретами… узники, висельники, самоубийцы – мой контингент. Мне интересно, если человек самоубийца, он осознанный или не осознанный, если он наркоман, он осознанно наркоман или неосознанно? Есть осознанные наркоманы, которые всю жизнь потребляют наркотики и нормально себя чувствуют, а есть неосознанные, которые умирают от передозировки. И самое интересное, что умирают не от присутствия наркотиков, а умирают от их отсутствия. 

И, Рома, у меня очень большой жизненный опыт, и с меня можно писать роман, сам я роман не потяну, если это интервью даст вам материал для размышлений, материал для сюжета… я вам хочу подкинуть сюжет. Возьмите вот меня как прообраз какого-то человека, который помещён в экстремальные ситуации, на грани суицида, на грани безумия… и я вам могу описать это состояние, когда луна двигается по небу сама – это состояние безумия. Вот мысль такая, я вам сейчас объясню ситуацию.

Я выхожу в двенадцать часов ночи, светит полная луна, и у меня страх, знаете от чего? Жуткий страх, что луна останется навсегда на небе. И тут я испытываю жуткий страх, что я – в аду уже, и что луна останется навсегда, и я уже не увижу солнца. Я плачу, у меня слёзы текут, у меня спазмы, и я прощаюсь с жизнью.

 Р.Ж. Это похоже на какое-то омертвение, замирание реальности? 

А.Л. Я не знаю, как это описать, это великое переживание. Вот. В час – обед и потом бесполезное время. С часу до пол пятого должен быть тихий час, должны люди спать, но слава Богу, меня не заставляют. Я сижу в уголке, либо играю на гитарке там, перебираю струны, либо что-то пишу, либо читаю, либо просто смотрю на небо. Вот огонь, вода и небо – это три вещи, на которые можно смотреть бесконечно. И это не вымысел. Небеса – это модель времени. Как время пролетает, так и небеса. 

Р.Ж. А что видно из вашего окна?

А.Л. Из моего окна видна общага, забор и индустриальный пейзаж, там какие-то фабрики и небольшой кусочек неба. 

Р.Ж. То есть вы смотрите на небольшой кусочек… как на картину.

А.Л. Да, как здесь (показывает на окно третьего этажа), вот у меня дерево, стена (девятиэтажка) и я смотрю в этот промежуток… «Мало неба» - название для какого-нибудь… Я не умею выдумывать названия, я слаб в названиях. Я стимульнусь. (ушёл за чаем.)

Это серия святых животных. Они никого не обижают, ни на кого не сердятся, не предают, они живут своей обособленной жизнью… только ими питаются

Молитва 

Р.Ж. Вы говорили, что с утра молитесь. А что за молитвы вы произносите? 

А.Л. «Богородица, Дево, радуйся…» я слушаю эти молитвы в исполнении сербской певицы церковной. Они звучат, и я молюсь, молюсь… и потом Господь… не даёт мне таблеток, хотя они мне прописаны. Господь не даёт людям, от которых зависят таблетки, дать мне их. То есть чудеса… 

Р.Ж. А как вы пришли к такому пониманию Бога и молитвы?

А.Л. Я вообще рос в атеистической семье, и для меня «Бог» было ругательное слово. Все были атеистами. А потом я создал картину. Мне пришла картина, которую порубили и смыли с негативов. Вот с чего началась моя болезнь. Меня стали лечить от мыслей.

У человека нет сил двигаться дальше, и его засасывает…

и тут возникает свет в конце

История безумия 

Сначала картину уничтожили, анимационную, - «Анафема». Я сделал её по наитию. Путь революции в никуда. Там люди вылетали из храма и превращались в некое сооружение, которое венчал человек-крест, который становился опять человеком, заходил в храм, а там вместо икон висели чёрные и красные квадраты Малевича. И он начинал рубить эти квадраты и одну икону Божьей матери. То есть я взял на себя грех, по неопытности, и рубанул в кадре икону Божьей матери, за что и получил наказание по жизни. Я оплачивал эту карму, отмаливал. Будучи духовно не подготовленным человеком, я совершил святотатство. Грубо говоря, я сам себя уничтожил в этой жизни, этим фильмом и предугадал свою дальнейшую судьбу.

Лик, приговоренного к будущему...

Вот, к слову, содержание этой работы из «Вольной автобиографии» самого Алексея:

(«АНАФЕМА», 1мин.36 сек., НПО «ЦЕНТР», Минск, 1989 г.) Премьера состоялась на фестивале КРОК-1 в Киеве в том же году. Поскольку эта «АНАФЕМА» стала роковой чертой моей биографии, и следы её утеряны, я вкратце опишу сюжет.

 Люди молились в церкви. Молитву прерывал разбойничий свист и появление в проёме двери силуэта новоявленного «мессии», увлекавшего народ из церкви в кровавое небо. Потом «мессия» крестообразно венчал им созданное сооружение.

 Земля содрогалась.

 Упав вниз, «мессия» вновь становился человеком с треугольной бородой. (Персонаж художника Казимира Малевича).

 Попав внутрь здания и увидав вместо икон красные квадраты, пытался их рубить, но уничтожал единственную в этом «храме» настоящую икону Богоматери с младенцем…

 Дыба, топор и чёрный квадрат.

 Конец фильма.

Я ещё в училище ставил спектакли, с которых меня забирали санитары со сцены. Я издевался над судьбой, издевался над собой, издевался над собственным сознанием, издевался над людьми часто, морально их унижал. Я их насиловал, я их гнул, я их мысленно уничтожал. Грешен, каюсь. Покаяние – великая вещь. Во всех своих ошибках, во всех своих недостатках я каюсь, очень переживаю и прошу прощения у людей, которых я обидел. В этом моя вера. 

Р.Ж. А вы не помните, что это были за спектакли? 

А.Л. Студенческие. Отрывок из Гамлета, например, Офелия…

Р.Ж. Вы так вживались? 

А.Л. Я не вживался, я планировал, что меня вынесут санитары. Я был здоровым юношей, увлеченным театром. Это после создания картины у меня скинуло башню, то есть меня чуть не убили из-за этой картины. Действительно подкатил автобус, меня сильно напугали, оттуда выскочили два человека в чёрных плащах, белых рубашках и галстуках, два одинаковых человека, то ли КГБ, то ли мне показалось, и кинулись ко мне, и я понял, что если в автобус я попаду, то меня уже не найдут. У меня затряслись ноги, руки, а потом выскочил человек, который получил Оскара впоследствии за фильм «Старик и море», Шура Петров, и почему-то он меня знал, хотя я его тогда не знал, и  он закричал: «Не трогайте его, он наш!». 

И эта фраза: «Не трогайте его, он наш!» меня спасла. Дальше я ничего не помню.

Продолжение следует..........

Выпуск июнь 2015

Copyright PostKlau © 2015