«И возгордившись - упёрся головою

В квадрат Малевича вместо иконы» 

Из стихотворения Алексея Ляпина

Р.Ж. Расскажите про картину «Иисус Христос на кресте».

А.Л. Это одна из первых работ мастихином. Когда я краску выдавливал прямо на мастихин и клал её просто пластами на холст. И потом, когда я сделал главную поверхность, эти линии сами появились (показывает на картине). Я так провёл мастихином, что они сами появились, и тогда я понял, что работа закончена. Это в самом конце, когда всё было гладко, я сделал последний росчерк, как автограф. 

Какие-то энергетические потоки воздействовали на меня, и я их отрегулировал. 

У меня есть работа «Вознесение». Я покажу (показывает). Очень серьёзная работа, и очень новая по идее, никто эту тему не брал и не решал таким образом. Вот – «Вознесение», смотрите. Здесь видна молекула души… как она отрывается от тела… Хотели купить эту работу. Я дал телефон куратора, видимо, она их послала. Ну, и хорошо. Я рад, что мои работы останутся в одном месте. «Святое место» – вот очень сильная работа. 40 работ маслом – у меня материала на персональную выставку и через три года мне – 50 лет!

Р.Ж. Можно будет сделать выставку. 

А.Л. Кто этим будет заниматься? 

Р.Ж. А у вас же были выставки.

А.Л. Только групповые.

Р.Ж. А куратор помочь не может? 

А.Л. Сложная тема работ, сложная ситуация, интернат… табу, табу, и тем более работы сильные. Люди боятся сильных работ. 

Р.Ж. А если проводить ассоциации, то каждая работа – это что для вас? 

А.Л. Это кусочек души. Дети. Это мои дети. У меня детей нет. Я реализовался в работах. И я не лицемеря, совершенно честно скажу, что я человек реализованный, состоявшийся. Благодаря интернату. Если бы там был более мягкий режим, у меня и картин бы таких не было. Вот парадокс. А поскольку там фашистская зона… 

Здесь я могу спокойно пить чай, беседовать с тобой, могу поставить молитвенную музыку…

Краски

А.Л. Когда я заработал пол-лимона – я купил себе краски и мастихин. Вот «Море» моё забрали, но по смешной цене – 250 000, я просил 500 000, а мне дали 250 000, но дали сразу с рук. У меня не было денег абсолютно на жизнь и это на поддержку штанов, что называется. 

Р.Ж. Если бы вы представили себя зданием или жилищем, то чем бы вы были?

А.Л. (долго думает) Солярисом. 

Р.Ж. А внутри чем бы вы были? 

А.Л. Кельей… я очень люблю свои стены обшарпанные, они тёплые, они энергетически проверенные. Мать хотела ремонт сделать – я отказался.

Р.Ж. А предметом каким?

А.Л. Кружкой… закопчённой кружкой. 

Р.Ж. Какая философия позволяет вам работать несмотря ни на что?

А.Л. «Познал систему – получи свободу» – это не моя фраза. Потом «плата за вход – разум», Герман Гессе, а у меня… 

«смирись» – вот и вся философия. Рома, извини. Я написал уже на целый трактат об этом в ЖЖ, на книгу так точно… не знаю, кто это, правда, будет читать, но читают, делают перепост, я иногда отслеживаю…

Птица перед взлётом

Желания 

А.Л. Сейчас у меня безмыслие. Я ни о чём не думаю и ничего не читаю. Только молитвы. 

Р.Ж. Вы сосредоточены только на своём творчестве? 

А.Л. Да. 

Р.Ж. Чего бы вы пожелали людям? 

А.Л. Не мешать друг другу быть счастливыми, хотя счастья нету, есть вещи поважнее, чем счастье – вот такая философия.

Дело – поважнее, чем счастье. Любимое дело, которым человек занимается, в которое он вкладывает свою душу, оно даёт отдачу и не финансовую, а духовную. 

Р.Ж. По вашей шкале ценностей есть же какие-то люди, которые перевернули мир?

А.Л. Единицы… Иисус Христос… он спас мир. Будда, может быть, Магомет был неплохой мужик вообще. Лао Цзы… хотя я его не читал, но фамилия на слуху почему-то.

Р.Ж. А к Обериутам вы как относитесь?

А.Л. Одно время ими очень увлекался. Абсурд – отражает общество полураспада. Обериуты ушли в своё творчество как в мантру. Хармс писал мантры. Детская поэзия его – это мантры. 

Р.Ж. А Борис Гребенщиков?

А.Л. О, я обожаю, «Равноденствие» – самый  любимый альбом… (напевает) «пока цветёт Иван-чай» – вот  играл только что. Это человек, который расширяет сознание. У него не музыкальный путь. У него духовный путь, духовная миссия. Он гуру больше, чем музыкант.

Р.Ж. Это видно через тексты?

А.Л. Ну, через опыт жизни, через образ мысли. Я под него мог часами работать. Цой более жестокая музыка «Группа крови»…

Р.Ж. А ещё под какую музыку?

А.Л. Эра, Энигма – релаксационная, молитвенная, монахи поют. Рахманинов, Свиридов… Бетховен тяжёл для меня, вот Вивальди… один музыкант мне говорил, что Вивальди сложнее, чем Баха играть – это говорил профессионал. У Вивальди гармония более сложная, хотя под Баха читал книги. Я ставил Баха и всю ночь играли хоралы его, я читал журналы, выбирал по интересам, читал от корки до корки со всеми романами и критическими статьям.

Р.Ж. Из фильмов на вас ничего особо не влияло? 

А.Л. Тарковский «Сталкер» и «Ностальгия». Под «Настальгию» я могу спать, медитировать, читать, писать и вообще жить. Но сам факт, что это более познавательный, более учебный фильм, что называется, более информативный.

Раздается звонок, и А.Л. отвечает.

А.Л. Мой друг. Мы с ним вместе были в интернате. 

Р.Ж. А его вылечили?

А.Л. Никто из нас не вылечивается. Но у него нет инвалидности. 

Р.Ж. А кем он работает?

А.Л. Инженером, на заводе 

Заносит в память телефона его номер.

На этом я закончу интервью и вместо заключения помещу один рассказ Алексея Ляпина. Он тоже про друга.

ЧЕЛОВЕЧЕК НА КОЛЁСИКАХ

Жил когда-то, примерно в конце девяностых, в Новобелице, психбольнице, что под Гомелем, маленький человечек. Имени его не помню. Меня самого тогда кололи нещадно.

Ног у него не было, инвалидной коляски тоже Господь не выделил. А передвигался человечек на деревянной дощечке. К ней были прибиты закреплённые по бокам подшипники. Да и ездить ему нужно было от палаты к коридорной розетке.

В туалете я его никогда не видел. Мочился он прямо в палате, засовывая свой конец в горлышко большой, пластиковой бутылки. У человечка было худое, измождённое лицо цвета старого пергамента, посеченное многочисленными морщинами. Он ни с кем не общался. В курилке «припарковывался» в самом углу. Сидел, курил и смотрел в одну точку, молчал, сгорбившись и подперев подбородок левой рукой. Я как-то пытался заглянуть к нему в глаза.  Он быстро их отвёл, опустив голову. Я успел заметить чёрные колючие зрачки без бликов. У него единственного в отделении был кипятильник. 

Первый раз я увидел его, выкатившимся из-за поворота коридора. Литровая стеклянная банка была зажата между обрубками ног. Подшипники издавали лёгкое жужжание, да постукивали две деревянные ручки, которыми он отталкивался от пола. Человечек ставил банку под розеткой, доставал кипятильник, воду предварительно ему кто-нибудь наливал (хотя я ни разу не видел, как он у кого-то что-то просил), втыкал кипятильник в розетку, и, как только вода начинала закипать, вываливал в банку ровно полпачки дешевого чая,

доводил его до кипения, потом вываривал до состояния красно-бурой каши. Пил он из маленькой чашечки, в курилке, совершенно один. Он не реагировал ни на какие окрики или попытки с ним познакомиться. Он сидел, курил и смотрел в одну точку. Потом ехал в палату.

Койка у него была у окна. Он садился на неё ко всем спиной и зашивал сносившиеся ботинки, которые ему постоянно приносили. За каждую пару обуви он получал пачку чая.

Судя по количеству старой обуви, которой был завален пол под его кроватью, работой он был обеспечен на месяц вперёд, и чай у него был ВСЕГДА. Человечек менял его на сигареты, или что-либо из еды, которую приносили больным. Считал спичечными коробками. Пачка сигарет - шесть коробков. Соевая сосиска - семь.

Как-то ночью я проснулся от запаха табачного дыма. Я повернулся к окну. На фоне брезжащего, утреннего, серого света сидела горбатая, маленькая фигурка человечка. На подоконнике поблескивала бутылка водки… Плечи человечка подрагивали. Человечек курил и тихо плакал. Потом он пропал. 

Кто-то мне сказал, что его перевели в интернат. Если бы нас снова свела судьба, я уверен, что он бы стал моим другом.