Журнал "PostKlau"

ЗВЕРЬ (I)

- Что с тобой? От тебя по утрам воняет псиной или нет, не псиной… Конским потом что ли.

- Не знаю, что тебе мерещится, иди сам лучше помойся.

Муж недовольный встречным обвинением, замолчал. Но мне стало не по себе, я знала причину запаха.

Мне было страшно даже размышлять об этом. Сами мысли уже делали события более реальными, чем они того заслуживали, но теперь даже этот животных запах пробился в мою обычную жизнь.

Зима началась со снежного наскока, черная кавалерия – тучи -  заполонила небо, секла землю  то ледяным дождем, то колючим и жестким снегом. Но, наконец, все измучились в бесплодной борьбе: снег тяжелый и плотный утвердился на земле, разделив враждующие стороны.

Дни стал коротки, солнце подолгу возилось за горизонтом, узкой полосой у земли высвечивая серое небо. Но я уже давно была на ногах и собиралась на работу.  Я выщипала себе полностью брови и рисовала по утрам новые, выше, чем росли настоящие; выводила ровные черные дуги, такие, как у моделей с обложек.

А потом я ела белый йогурт,  протыкала ложечкой  зеленую фольгу на баночке и извлекала слизистое содержимое.  Дальше путь на работу, выверенный как движения робота; автобус - передвижной аквариум для серых неподвижных рыб, метро с длинными переходами между станциями переполненных людьми, сбитыми в биомассу.

На работе я думала о том, как успеть забрать дочку из детского сада пораньше. Иначе, если она окажется последней, я буду выслушивать упреки в эгоизме от воспитательницы под слезы ребенка каждый раз думающего, что он забыт навсегда.

Вечером я видела мужа, он мне казался данностью свыше, как отец или мать. Я свыклась с его причудами: игрой на компьютере в танковые сражения и необыкновенным интересам к каким-то мелким фактам второй мировой войны; кто во что был одет и какой цвет канистр был у вермахта до сорок третьего года. Он спорил с невидимыми соперниками, громко возмущался их наглости и глупости, пытался все это донести мне.

 Я не понимала такого интереса к прошлому или, вернее, не понимала отсутствию интереса к настоящему.

Готовила еду, обычно чередуя три гарнира: макароны, картошку и рис.

И весь этот круг выживания связан был только с одним, с тем, что дочь нащупает что-то необыкновенное, яркое, что придаст смысл существования не только мне, ее матери, но и всему роду. Всему роду, который также элементарно выживал глядя на тусклое подмосковное солнце.

А сейчас, пока она мала и хочет, чтобы я разрешила ей есть снег, а  мне надо продержаться, в этом был смысл, понятный и очевидный для меня. Муж, связанный с танковыми сражениями прошлых эпох, слабо это понимал. Мне же было все равно, но вместе выживание было легче, это заставляло меня быть расчетливой и осторожной, я берегла его – он зарабатывал какие-никакие деньги.

Обои в нашей комнате начали отваливаться сверху, они устали липнуть к стенам и стали откидываться на свою раскрашенную спину,  выставляя желтую клеевую изнанку.

- Сережа, посмотри, что у нас со стенами.

- Да, сначала канистры вермахта были желтыми, как эти обои, как признак опасности. А потом они поняли, что опасность они привлекают именно этим желтым  и перекрасили их в зеленый.

Обои были у нас действительно усталого желтого цвета. Наверное, как эти мифические канистры, дались же они ему.

Я ложилась спать, и мне казалось, что сон это -тьма разделяющая один и тот же ряд событий, некий вдох пустоты, чтобы начать опять все сызнова.

… Его присутствие я почувствовала уже давно, он оставлял запах в определенных местах и этот запах был посланием мне. Слишком его было много, резкого и пахучего как сгоревший порох.  Я знала точно: это его письма любви – рыжая моча на изгнивших березовых пнях, древесная труха лучший хранитель запаха.

« Кто я?» - Удивительно, но этот вопрос потерял для меня значимость, поток новых чувств оттеснил куда-то это видовое самоопределение. Я мыслила и как человек, и как животное, и это было просто, не вызывала никакого конфликта.

Листва, с первыми ночными заморозками, потеряла летнюю сочность, истончилась, пожелтела и вдруг потянулась неудержимо к земле. Журавли, невидимые, кричали в небе, и здесь, внизу от подножий деревьев, я только слышала их призыв. И для меня это призыв означалто, что он придет вслед за их криком. Он позовет меня -  и это беспокоило.

Утренние туманы, такие тяжелые и потные, что солнце долго томилось в их власти, лишь к полудню взбиралось высоко в небо и разгоняло их липкие чары.

И тут я услышала, как он позвал меня, уже к вечеру, в поздних сумерках. Долго тревожилась, не показалось ли мне. Усилился ветер, деревья стонали и скрипели, иногда с шумом падали их мертвые тела, может я спутала звук смерти с его призывом к любви?

Это испугало меня, вдруг он решит, что меня нет, потеряет меня в этом огромном ночном лесу. Что тогда - вечные скитания среди путаницы кустов и еловых чащ?

Я ответила ему. Осторожно, тихо. Чтобы проверить его желание.

Его ответ был так исчерпывающе однозначен – могучий выдох огромных легких, словно он выдыхал свою жизнь в подарок мне –искал меня.

Но я услышала, что еще кто откликнулся из глубины  леса. Сначала далекий рев показался мне эхом ответа моего любимого, но потом я услышала треск ветвей под тяжелой поступью тела. Я затаилась.

…Будильник вытряхнул меня из сновидения. Какое-то время мне казалось, что этот тяжелый выдох его, сильный как гудок паровоза, сразу опустошающий огромные легкие, висит еще в комнате, маленькой и тесной. Мне не хотелось верить, что я потеряна для него, он не найдет меня здесь, в этих человеческих муравейниках, он зовет меня там в ночном лесу, а я… я здесь. Я заплакала.

- Что ты ревешь? – муж, разыскивая носки, бросил на меня взгляд. – Катьку будить надо.

- Сон страшный приснился.

- Что все умерли?

-Да, умерли.

Я опять выводила на лбу дуги фальшивых бровей, варила кашу для дочери, смотрела на так и не высохшие со вчерашнего дня сапоги, украшенные солевым узором.

Двор, заставлен автомобилями так тесно, что кажется, им надо играть в пятнашки, чтобы выбраться из этой ловушки. Но как-то чувство владения оказывалось  выше, чем проблемы связанные с этим; машины плодились, жили и умирали на виду у жильцов, медленно сгнивая на самых видных местах. Я отмечала именно эти умирающие автомобили, с холодным и давно не тревоженным нутром -  символ надежд не оправдавших себя. И теперь,громоздкие и не нужные, мешали остальнымтем, что еще могли двигаться.

Я бежала, скользила, спешила. Муж отводил дочь в садик, я забирала ее. Днем заполняла бесконечные таблицы;  у меня рябило в глазах от ровных колонок цифр, которых я рассаживала,  как голубков по клеткам, по графам и ячейкам. Ошибаться было нельзя.

Моя жизнь, расфасованная в маленькие упаковочные «пакетики»: сон, работа, дом, муж, дочь  -  давала гарантии спокойствия и полного понимания смысла того, что я делаю. И вдруг один из «пакетиков» прорвался – у меня появился навязчивый сон.

Прежде я мало обращала внимания на сны, только совсем тревожные вызывали у меня слезы. Но тут я обратила внимание, что во сне я оказываюсь в одном и том же месте. Это был лес, старые березы погибли по какой-то причине, обломанные у самых макушек их массивные стволы стояли как памятник неизвестной трагедии. Но внизу уже трепетал листвой молодой осинник. Сквозь заросли мелкого ивняка просматривалась небольшая поляна. На поляне был маленький пруд в обрамлении коричневых початков рогоза. Была ранняя осень. Холода еще не расправились с травой, грузная, она осела под собственной тяжестью, а по утрам выглядела седой от инея.

Место моего появления было одним и тем же, но время дня было разным, чаще это были вечерние сумерки. Я только успевала оглядеться, как падала ночь и мне оставалось только слушать. Подолгу оставаясь неподвижной, чтобы не привлечь лишнего внимания, я исследовала звуки, приносимые ветром; легкий шорох падающей листвы, топанье ежа в ельнике, хлопки крыльев невидимой птицы. Однажды заяц крался сквозь ночь, по своим заячьим делам, он замер около меня, будто я была пнем или сухим деревом; долго шевелил ушами, слушал темный лес.

Я очень боялась и поэтому неподвижно простаивала целую ночь напролет. Запахи для меня стали целой книгой, я знала все историю того, что происходило до меня. Следы живых существ долго еще сохраняли живую связь с ними, пахли их жизнью.

В какой-то момент что-то начинало тревожить меня, но не в лесу, а где-то внутри меня, я начинала забывать, что я человек, и именно этот страх потери себя будил меня. Я просыпалась и несколько минут не могла понять, что за мир меня окружает…

Еще совсем темно, но огни в квартирах многоэтажек уже светятся золотистым светом, люди собираются на работу, собирают детей в школу, и мне надо идти, но сил встать у меня не было. Многочасовое стояние измучило меня.

Но я пересиливаю себя, умываюсь и боюсь посмотреть в зеркало: мне вдруг пришла в голову мысль, что лицо покрыто шерстью. Но, нет, все в порядке. Глаза мои, зеленые, цвета бутылочного стекла, так когда-то выразился один мой любивший выпить поклонник, были на месте. Меня беспокоило зрение, в лесу оно изменялось, я видела почти круговую панораму, и пропорции предметов были  непривычно искажены.

- Бензонасос полетел. Я сегодня своим ходом. Катьку ты отведи.

Я кивнула.

- Что молчишь все время? – недовольно спросил муж.

Попытавшись что-то ответить, я вдруг с ужасом поняла, что не понимаю, как говорить.  Могла что-то промычать, но что нужно делать, чтобы произнести слово, я вдруг забыла.

Махнув рукой, сделав вид, что мне некогда, я прошмыгнула в комнату и в одиночестве постаралась произнести простую школьную фразу: «Мама мыла раму». Язык одеревенел, а из горла вываливались какие-то рычащие звуки. Но постепенно, сначала нащупав раскатистое «р», потом мычащее «м», я произнесла заклинание целиком. Речь возвращалась.

На работе, целый день я размышляла о происшедшем. Связь между моим нахождением в лесу и потерей речи улавливалась, но объяснить я это не могла.

Все сотрудницы бухгалтерии ходили курить, это напоминало нервное заболевание, хотя на деле было способом разнообразить уныние офисного однообразия. На улице шел жестокий осенний дождь со снегом. Потоки воды на черном асфальте червивились среди сырого снега.

- А что если мы будем жить при такой погоде вечно, будет ад вечной погоды? – Я сказала это просто так, что бы заполнить пустоту мертвой беседы, обращаясь к своей коллеге по работе; маленькой блондинке с лицом пластиковой куклы.  Мы сидели напротив друг друга, и я знала всю ее жизнь до скучных подробностей.

Она боялась выброситься из окна, слышала голос, который приказывает ей, а потому жила на первом этаже и страшилась оставаться в одиночестве. В туалет мы ходил вместе, она оставляла дверь кабинки приоткрытой, а я стояла возле умывальников и должна была обозначать живое присутствие среди холодного белого кафеля.

Врачи прописали ей антидепрессанты, ставшие ей опорой в жизни, и посоветовали сосредотачиваться, только на позитивной стороне бытия. Своей фразой я нарушила ее внутреннее равновесие:

- Не говори мне об этом, я не хочу это знать! Какой ад! Зачем это вообще, никакого ада нет! – Её лицо младенчески сморщилось. Она  так затянулась сигаретой, что закашлялась.

- Прости, прости. Это так… просто шутка.

Ася, так ее звали, постаралась перевести разговор, на единственное, что ее волновало, на свою семью, на сына первоклассника, заботы о котором поглощали все ее свободное от работы сознание.

- Петенька мой… я соседке плачу, деньги приплачиваю. Чтобы она смотрела, чтобы он чего не сделал. Вдруг убьется. Она вот смотрит.

- Да, ладно, выросли все, не убились.

- Я вот что думаю, когда он вырастет…девочки… как ему…ну это… в кармашек что ли класть?

Я догадалась, что речь идет о его безопасности и гигиене, но  ее предусмотрительность простиралась столь далеко в будущее, что рассмешила меня.

- Смеешься! А это все важно!

Она отвернулась, и мне осталось только рассматривать ее выбеленные волосы…

Продолжение следует...

 Использована собственная художественная работа автора