Гилберт Кийт Честертон
В защиту фарфоровых пастушек
Мир не любит вспоминать о своих былых увлечениях. Одно из таких увлечений — пылкая любовь к безмятежной пастушеской жизни — держалось необычайно долго, от времен, которые мы зовем древностью, до времен, которые, в сущности, можно назвать недавними. Жизнь пастухов и пастушек мыслилась невинной и радостной и при Феокрите, и при Вергилии, и при Катулле, и при Данте, и при Сервантесе, и при Ариосто, и при Шекспире, и при Попе. Нас учили, что язычники сотворили себе кумиров из камня и меди; но ни меди, ни камню не выстоять столько веков, сколько выстояли фарфоровые пастушки. Только Идеальный Пастух и христианство перекинули мост через пропасть между древним и новым миром. Однако, мы уже говорили, человечество не любит вспоминать о своей мальчишеской любви.
Но воображение — непременная добродетель историка — не может не считаться с ней. Дешевые бунтари полагают, что воображение всегда мятежно и призвано грезить о новом и небывалом. На самом же деле высшая цель воображения — оживить прошлое. Трубный глас воображения вызывает мертвых из могил. Благодаря воображению мы видим Дельфы глазами грека, Иерусалим — глазами крестоносца, Париж — глазами якобинца, Аркадию — глазами эвфуиста[1]. По милости воображения наша упорядоченная жизнь оказывается построенной на пластах революций. Бунтари не правы; воображение не столько претворяет чудо в жизнь, сколько жизнь — в чудо. Для человека с воображением все прописи — парадоксы (были же они парадоксами в каменном веке!). Простой справочник для него наполнен до краев кощунством.
Рассмотрим при свете воображения старую мечту о пастушках. Мы относимся к ним без всякого энтузиазма Нам кажется, что изучать их — все равно что копаться в письмах давно умершего человека. Их цветы для нас — мишура; ягнята, танцующие под свирель, искусственны, как балерины. Даже наши собственные скучные занятия кажутся нам радостней, чем их забавы. Они переходят границы разума и добродетели — и застывают в скачке фигурами античного фриза. Вакханки на старых, серых картинках нудны, как викарий. Их разгул холоднее нашего ханжества. Очень легко почувствовать сухую сентиментальность и приторную слащавость пастушеского идеала. Всё это ясно — но это еще не всё.
Веками сменяли друг друга самые гордые, самые смелые идеалы силы и разума; но мечта о совершенном крестьянине жила и воплощала по-своему мысль о том, что есть достоинство в простоте и труде. Аристократу невредно было верить, что если мудрость и невинность недосягаемы для него, ими, по крайней мере, владеют бедные. Ему полезно было верить, что даже если нет рая над ним, есть рай под ним, внизу. Полезно было среди блеска побед сохранить ощущение, что есть вещи получше славы, что «это еще не всё».
Идеальный пастух кажется нам нелепым. Но только это занятие бедных сами богатые уравняли со своими занятиями. Пастух из пасторали был, без сомнения, очень мало похож на настоящего. Первый невинно играл овечкам на свирели, второй так же невинно орал на них; различались они и умом, и умытостью. Но разница между пастушком, который пляшет с Амариллис[2], и пастухом, который ее колотит, ни на капельку не больше, чем разница между воином, умирающим за честь знамени, и солдатом, живущим для чистки пуговиц, между священнослужителем, бодрствующим у чужого ложа, и священником, который хочет поскорей добраться до своего. В каждом деле есть идеал и есть реальные люди. Я ничего не имею против идеальных пастушек, но искренне сожалею, что только пастухов подняли на пьедестал. Я жалею, что нет идеального почтальона, идеального лавочника, идеального паяльщика. Конечно, все мы посмеемся при мысли об идеальном почтальоне, и докажем, что мы — не идеальные демократы.
Если мы попросим современного бакалейщика, уподобившись жителю Аркадии, воспеть в символической пляске радости бакалейного дела или поиграть на несложном инструменте среди скачущих приказчиков, он, без сомнения, смутится, а может, и рассердится. Но это еще не значит, что он прав; может быть, просто оскудело воображение бакалейщиков. В каждом деле и ремесле должен быть идеальный образец, и не так уж важно, что он далек от действительности. Никто не думает, что представления о долге и славе никогда не покидают сознания врача или солдата; что при мысли о Ватерлоо легче ползать на брюхе, а образ страждущего человечества смирит несчастного, которого подняли с постели в два часа ночи. Ни один идеал не спасет то или иное дело от нудности и грубости. Но идеал живет в подсознании у солдата и у врача, и потому их нудное, грубое дело стоит усилий. В высшей степени жаль, что такого идеала нет во многих хороших занятиях и ремеслах, от которых зависит жизнь современного города. Жаль, что мы не нашли замены старому обычаю, когда у каждого дела был святой покровитель. Если бы мы нашли, был бы святой покровитель паяльщиков, и паяльщики верили бы, что жил на свете идеальный человек, который паял.
Мы всё понимаем; и все-таки спрашиваем себя — не оскудел ли мир, когда перестал верить в счастливых пастушков? Глупо думать, что крестьяне ходили в бантиках, но еще хуже думать, что они ходят в лохмотьях, и оставаться равнодушными. Современное, реалистическое восприятие бедности уводит нас дальше от истины. Нам не постигнуть сложной светотени крестьянской жизни, пока добродетели бедных так же грубы для нас, как их пороки, радости — так же унылы, как печали. И может быть, в ту самую минуту, когда мы видим двух серолицых мужчин за кабацкой кружкой, сами они справляют праздник души, увенчаны цветами радостного безделья и похожи на счастливых пастушков гораздо больше, чем мы думаем.