Иллюстрация: "Комедиа дель Арте. Антракт", работа автора.
Когда-то, очень давно, проработала я полтора месяца художником-оформителем в нашем Городском Цирке
Вышло это так.
Училась я в художественном училище, но собиралась его бросить, чтобы поступить в институт. Тогда был порядок: поступающий в вуз должен иметь не менее полугода трудового стажа за каждый пропущенный после школы год. Мне надо было найти какую-то работу, хоть на полставки, чтобы где-то эти полгода стажа взять.
Некоторые мои сокурсники до поступления в училище уже успели поработать художниками-оформителями. Говорили с восторгом: и платят хорошо, и работа нетрудная! Называли её «халтура».
Если кто не знает… В советское время везде: на стройках, учреждениях, просто каких-нибудь домах, висели плакаты: «Вперед – к победе коммунизма!», «Партия – ум , честь и совесть нашей эпохи!», «Народ и партия – едины!», и тому подобное. Они висели в школах и детских садах, домоуправлениях и собесах. Кроме того, от руки писались объявления, афиши и социалистические обязательства. Это всё оформители делали. «Я лозунги километрами писал» - говаривал один мой коллега о тех временах
Я абсолютно ничего не умела! Не умела писать шрифты ни плакатным пером, ни флейцем (плоской кистью), не знала никаких оформительских «технологий». И даже почерк у меня всегда был плохой. Но это меня не остановило. «Раз они все могут, то и я смогу!» - и твердо решила устроиться именно на такую должность, все равно куда.
Обошла кучу всяких контор, но либо оформители там уже были, либо не были нужны. Наконец в бюро по трудоустройству мне сказали, что художник требуется в городском цирке. Отправилась туда.
*********
Круглое здание цирка располагалось довольно удачно: посреди сквера в овраге, пересекающем нашу центральную улицу (тогда – улицу Ленина, конечно), и очень эффектно смотрелось с моста над оврагом
Я спустилась под мост, преодолела сквер, вошла в стеклянные двери загадочного заведения, спросила, где отдел кадров…
Меня сразу приняли. На полставки, так как студентка еще.
Забегая вперед….
Художник в цирке требовался постоянно, никто в этой должности не задерживался. Когда вновь принятый художник прорабатывал месяц, и подходило время платить ему зарплату, его под каким-нибудь предлогом увольняли, не заплатив. Либо же он сам уходил, оскорблённый хамством директора. Фамилия директора цирка была Недубович… Но об этом позже…
Мне показали мастерскую, предназначенную для работы оформителя, довольно просторную комнату.
Я должна была писать афиши и объявления.
Чем писать?
«Пока пишите своими красками, - сказал Недубович, - потом купите другие и принесёте счёт. Мы вам его оплатим»
Мои собственные краски закончились быстро. Я купила новую коробку гуаши и принесла счёт директору. Он положил его в карман, - и всё! Ни счёта, ни денег!
Мне бы сразу все понять и уволиться! Но увольняться не хотелось.
Очень уж нравилась здешняя атмосфера!
Смотрели фильм «Укротительница тигров»? Не сказать, что он очень правдив, слишком там все благостно, но какую-то сторону закулисной жизни цирка все-таки отражает: весёлую суету, каскад забавных ситуаций, мельтешение персонажей.
Каждый день что-то новое происходило. Пока я там работала, сменилось две программы, то есть уезжал, предположим, Московский цирк, а на его место приезжал Ленинградский. Когда уехал Ленинградский, прибыл еще какой-то. Все – со своими силачами, жонглерами, акробатами, наездниками, клоунами и дрессировщиками. А при них – конюхи, собачники и разный другой вспомогательный персонал. Избитое сравнение – калейдоскоп, но лица, разговоры и мелкие происшествия мелькали как разноцветные стеклышки
Я вскоре подружилась со всеми сотрудниками, и постоянными, и гастролерами; С пожарниками болтала у служебного входа, в костюмерной шила себе на их швейных машинках шикарное платье для новогоднего вечера. Многие сами приходили ко мне в мастерскую знакомиться. Музыканты, клоуны, конюхи, собачники и униформа забегали посидеть, делились новостями. И даже режиссёр-инспектор манежа регулярно заглядывал, чаще для того, чтобы выгнать на работу лентяев-униформистов, но иногда – просто чтобы поболтать.
Кроме афиш и объявлений я еще много чего делала.
Один клоун попросил меня изготовить бутафорскую конфету, и я свернула разноцветную афишу как фантик. Он использовал её в довольно глупой репризе: затевал дурашливый спор с режиссером-инспектором, спрашивал: «А на что мы будем спорить?», предлагал поспорить на конфетку и доставал эту самую, свернутую мною из пёстрой афиши.
Однажды зашел дирижёр оркестра, сказал, что он переписал партитуру, осталось расставить только скрипичные и басовые ключи: «Ведь вы – художник! У вас лучше получится. А если директор мне заплатит, я куплю вам шампанское!» В мои обязанности ничего такого не входило, но я нарисовала музыкальные ключи, и не ради шампанского, просто такая была дурочка. Попросили. – написала. Ему не заплатили, видимо, и шампанского я не увидела.
Перед новым годом директор поручил мне нарисовать эскиз рекламного объявления в газету. Я раньше никогда подобного не делала. И наслушалась от Недубовича изрядно брани, пока у меня не получилось то, что надо. В городской газете появилась-таки вымученная мною картинка: с елкой, дед-морозом, снегуркой, клоунами и медведями.
Ох, и тяжёлую жизнь я себе устроила! Это только кажется, что работать оформителем легко. Когда ничего не знаешь и не умеешь, очень даже трудно! -
Я старалась изо всех сил, но получалось у меня скверно. На самом видном месте улицы Ленина, около ажурной лестницы, по которой можно было спуститься с моста в овраг, висела моя афиша. Я не знала шрифты, и название новой программы было написано ужасно криво и некрасиво. А потом ещё и отклеилась половина, и бумажное полотнище трепалось на ветру. Ребята в училище смеялись. Один студент, Медведкин, который считал себя крутейшим оформителем, увидев меня, заорал: «Петропавловская, это ты такую хрень нафигачила? Руки тебе оторвать! Не можешь. – не берись!»
Проезжая в троллейбусе мимо нарисованной мною афиши, я от стыда отворачивалась, чтобы только её не видеть Если бы меня уволили прямо тогда, я бы не удивилась.
**********
Народ цирковой был веселый и циничный. Сколько ни слушала их болтовни, это все была похвальба «мужскими» подвигами. Они , конечно, много и тяжело тренировались, все эти гимнасты, эквилибристы, наездники; но этого я почти не видела, так как была завалена работой. Все же тогда я познакомилась со многими известными артистами и их помощниками. В памяти застряли случайные эпизоды… Девушка, которая ухаживала за лошадями наездников Асланбековых, однажды почему-то отсыпалась на лавке у меня в мастерской, а униформисты шутки ради привязали её к лавке, она проснулась, раскрасневшаяся, и заулыбалась... Знаменитый Станислав Запольный, акробат и дрессировщик, зашел как-то в мастерскую. Спросил, как меня зовут. Посмотрел проницательно. Потрепал по щеке, сказал: «Ух, ты, Светланочка», и ушёл. Так и не поняла, зачем приходил.
Дольше всего я общалась с циркачами ленинградскими. Перед их приездом написала огромную афишу для главного входа, на ней было хохочущее лицо клоуна и рядом – морда собаки, которая лизала его в щёку. Я намучилась, но получилось неплохо: шрифта там почти не было, а лица я рисовать умела.
Когда они приехали, первым ко мне заявился лысый толстый веселый дядька. Он заявил: «Мне сказали: у нас в цирке - новая художница, очень хорошенькая! Вот, пришёл знакомиться! Это ты мне красный нос нарисовала? А я – известный клоун Жаткин! Меня все знают! И мою собачку Фитюльку!»
Вот чью физиономию с собачьей мордой рядом я написала на афише, висевшей у входа. А собак у него была целая стая.
Жаткин, увидев меня где-нибудь в фойе, орал во весь голос: «Светлана! Как твое драгоценное здоровье?» Он постоянно рассказывал сальные истории про какие-то дурацкие похождения, вроде этой: «Подхожу я к нашей буфетчице. И руками – вот так!» - делал руками движение, как будто ощупывал мешок, набитый арбузами. – «А она мне – по рукам, по рукам!» И ржал!
Униформисты сразу насплетничали, что Жаткин со своим собачником пропили выделенные на собак деньги, закусили приготовленным для них же мясом, а теперь и собак макаронами кормят, и сами без выпивки сидят.
У артистов были всё больше династии. У Жаткина сын – силовой гимнаст, раза в четыре больше папаши. Дрессировщица Мариза Бурова работала с 16- летней дочерью, изящной, горделиво ступающей девушкой.
Тем же, у кого дети были слишком маленькие, приходилось трудно. Вместе с Запольным в его номере работала наездница, симпатичная и кокетливая молодая женщина. Я видела номер: четыре наездника, двое мужчин и две женщины, сверкая блестками и улыбками, скакали по манежу, стоя непринуждённо во весь рост на четырех бегущих рядом лошадях. Она упомянула как то, что её сынишка всегда плакал, когда она уходила на репетицию или на представление, а он оставался в номере гостиницы один.
ТЭГИ
Категории раздела
| Джованни Вепхвадзе [54] |
| Гаянэ Добровольская [46] |
| Ольга Луценко [5] |
| Тихон Власов [12] |
| Сергей Владимиров [1] |
Статистика
Онлайн всего: 15
Гостей: 15
Пользователей: 0
| Главная » Статьи » РАССКАЗЫ ХУДОЖНИКОВ » Гаянэ Добровольская |
Г.Добровольская. Как я хотела убить человека
Как я хотела убить человека Наверно, поэтому актрисы иногда брали детей с собой в цирк. Я помню одну наездницу – высокую голенастую женщину в блестках, со страусиными перьями на голове, и её маленькую дочку: белокурое шестилетнее дитя с кротким невинным взглядом блуждало задумчиво возле звериных клеток. Каким неуместным казалось её присутствие в этом вертепе! **************** Больше всего приходилось общаться с униформой. В театре есть рабочие сцены. А в цирке – рабочие манежа, которые носят специальную форму, потому и называются униформистами. Они гурьбой выбегали на арену в промежутках между номерами, чтобы расстелить или собрать покрытие, установить, затем убрать необходимые приспособления. В основном это были лентяи, не желающие напрягаться на «нормальной» работе, либо люди деклассированные, уволенные из других мест за пьянство. Короче, отребье всякое. Иные работали там для «прикрытия». Например, один парень, как я стороной узнала, на самом деле промышлял кражей икон из деревенских церквей и потом этими иконами спекулировал. Их бригадиром был резкий мужик Фёдор, в прошлом то ли фельдшер, то ли медбрат; в его недомолвках об этом самом прошлом сквозила злоба; а его постоянные остроты на интимные темы казались жутко циничными. Самым никчемным из них считался белобрысый парень по кличке Балбес, которого до этого выгнали со всех работ. Он был сыном бухгалтерши, и даже в униформистах его держали «по блату». Все они по очереди попытались ко мне «пристать», то есть лезли с объятиями и поцелуями, и каждый в свою очередь получил по роже. Иные обижались, но больше для виду. Только Балбес, когда я его хорошенько треснула по башке, вдруг сузил противные голубые глазки, скривил тонкие губы, достал из кармана лезвие от безопасной бритвы и сделал угрожающий жест в направлении моего лица. Я не испугалась, конечно, но запрезирала Балбеса со страшной силой. Один из униформистов, Колька, мне нравился. Не похожий на остальных, он вел себя как человек воспитанный и был приятным собеседником. Но одно происшествие показало мне, что и он – поганец изрядный. Однажды , когда я горбилась над очередной афишей, ко мне в мастерскую явился Фёдор и спрятал в углу сумку с водкой и закуской, предназначенные для того, чтобы оттянуться с «коллегами» после представления. Видимо, лучшего тайника не нашлось. Спрятал и ушёл. Вскоре после этого заглянул Колька, а с ним один из конюхов дрессировщицы Маризы Буровой, который тоже казался мне намного приличнее других., так как ненароком отметелил одного из пристававших ко мне униформистов (последний долго возмущался, но рук своих, куда не следует, больше не протягивал). Колька и конюх Маризы Буровой достали спрятанную водку и , сидя на лавке в углу мастерской, выпили её, довольно быстро! Мне было не до них, я страдала над афишей и не задалась вопросом, почему они пьют водку, припрятанную Фёдором. Пьют, значит так надо. Вечером после представления униформа и весь низший персонал набились ко мне в мастерскую. Они полезли за водкой, их ждал неприятный сюрприз. Конюхи, собачники, всякий вспомогательный цирковой народ , уже предвкушавший блаженное расслабление после трудового дня, загудел недоумённо и угрожающе. Тут до меня дошло, что Колька с конюхом Буровой выпили «общую» водку! Господи, нехорошо-то как! Слово«крысятничать» мне тогда известно не было. Выдать их я не могла почему-то, и когда меня стали спрашивать, сказала, что понятия не имею о пропаже. Замок на двери в мастерской можно было открыть гвоздём, все это знали и потому поверили. Уж не помню, по какой причине подозрение в краже водки пало на Балбеса. Бедолага сидел растерянный, втянув голову в плечи, и смотрел куда-то вдаль широко раскрытыми голубыми глазами. Светлые патлы лежали на плечах, сальная челка свисала до переносицы. На лице было написано: «Делайте со мной, что хотите, не виноватый я!» И я-то знала, что это правда! И хотя терпеть не могла белобрысого придурка, мне стало его страшно жалко, и совесть мучила. Фёдор стоял над ним, полный праведного гнева, и выкрикивал отрывисто: «Ну вот! Называется, выпили! И закусили!» Казалось, он ждет какой-то последней капли, которая должна переполнить чашу его терпения, чтобы начать Балбеса бить. Тот в отчаянии заголосил: «Федь, тогда – я тебе подосрал! А теперь - ты мне подсираешь, да?!», - намекая на какую-то их прошлую разборку. Видимо, полной уверенности в виновности Балбеса у них не было, поэтому бить его всё-таки не начинали. «Теперь ты мне подсираешь, даа?» - ныл несчастный. Я мысленно давала себе клятвы, что никогда больше не буду… Не буду - что? Толком не знала сама. Попадать в ситуации, когда приходится лжесвидетельствовать? Как-то так. Однако мне поверили не все. Один из собачников, по кличке «Хохол», глянул на меня внимательно… Под висячими усами мелькнула усмешка, круглые карие блестящие глаза уставились мне прямо в душу, не моргая. Он спросил тихо и вкрадчиво: «Тёть, а, тёть! Кто же всё-таки водку взял, а?» Мне показалось, что я прозрачная, что мои мысли и чувства всем видны. «Я не знаю!» - закричала я Хохол продолжал смотреть хитрыми глазами, и ни фига мне не верил. «Он не может знать правду! Берет на пушку! Но как узнал?» - проносились в моей голове панические мысли, - «Отпираться! Стоять насмерть! Не будут же они меня пытать!» Лукавый всевидящий взгляд и сверлящий ласковый голос: «Тёть, ну кто же водку-то взял?» Я старательно боролась с ощущением собственной прозрачности и твердила: «Не знаю! Я не знаю!» Наконец Хохол перестал на меня смотреть. Погалдели они и ушли. Короче, Кольку я не выдала. Тот, видимо, был в этом стопудово уверен заранее. Почему, интересно? Уважать его с тех пор перестала. ******* Да, цирковая атмосфера напоминала калейдоскоп , но не только постоянным мельканием лиц. Смена незатейливых узоров в трубке со стеклышками происходит быстро, но сколько его не поворачивай, смыслом эти орнаменты не наполняются. . Так и в цирке. Сначала получаемые новые впечатления казались мне яркими и разнообразными Вскоре я почувствовала, что разнообразие их обманчиво. Вроде что-то происходит, кто-то что-то говорит, о чем-то волнуется, но все – то же самое. Циркачи из других городов уезжали, увозя с собой не разгаданные мною тайны. Ничего нового ни о людях, ни о себе я больше не узнавала. Костюмерши сплетничают, артисты рассказывают похабные истории, униформа пьет и отлынивает от работы, режиссер-инспектор гоняется за униформой, Недубович бранится, все бранят Недубовича. Одно мощное чувство объединяло сотрудников цирка: ненависть к директору. Его фамилия считалась ругательством. Недубович был грубиян неслыханный. Но ненавидели не только поэтому, была причина и посущественней. Мне объяснили так. Цирки были хозрасчетными предприятиями, зарплата постоянного персонала (билетерш, кассиров, униформистов, оркестрантов, пожарников и прочих) зависела от кассовых сборов. Сборы постоянно были меньше, чем нужно, и зарплату, как правило, задерживали, а кроме того, всегда старались недоплатить (это я скоро почувствовала на себе). Правда, по тогдашним законам, задерживать зарплату можно было только на некоторое ограниченное время, и в критических ситуациях директор выдавал всему цирку аванс из своих личных сбережений (и откуда только у него такие сбережения были?) Всем всегда казалось, что именно он виноват в задержке зарплаты. Было как бы два враждебных лагеря. С одной стороны – директор, его жена-секретарша (тётечка, безобидная с виду) и бухгалтерия, с другой – все остальные.  Вскоре его возненавидела и я. Но не потому, что он заныкал счет за краски, а из-за его необъяснимой злобности Мне рассказали, Недубович в прошлом – силовой гимнаст. У них с братом был номер: брат прыгал на один конец качелей, с другого конца в воздух взлетала пудовая чушка, которую будущий директор ловил на свой богатырский загривок. Однажды чушка упала ему не на загривок, а на затылок… Он получил инвалидность и был вынужден поменять профессию Может быть, травма головы и сделала его таким грубияном: говорить о чем-то спокойно он был не способен! Время от времени мне случалось заходить к нему в кабинет: он ли вызывал, чтобы дать поручение, самой ли нужно было что-то спросить. Недубович обращал взгляд в мою сторону, открывал рот, и через несколько секунд начинал орать. Жирное мясистое лицо и злобные голубенькие глазки наливались кровью. Лысина покрывалась желто-багровыми пятнами, которые по ней перемещались, темнели и, наконец, становились цвета кирпича. Казалось, что багровеют даже желтовато-серые кудряшки вокруг розово-желто-кирпичной лысины. Не помню слов, извергаемых им с такой яростью. Дело было не в их смысле, а в непонятной ненависти, которую источала вся его физиономия: вытаращенные глазки с темно-розовыми белками, мясистый нос, сморщенный лоб, злобно ощеренный кривящийся рот, вылезающий из воротника второй подбородок, тоже розово-кирпичный. Утробный каркающий рык его голоса делал смертельно обидными самые обычные слова, они падали мне в душу булыжниками. «Как он смеет? Как смеет?» - это мысленно! А снаружи я немела и была не в силах пошевелиться. И чувствовала себя унижаемой неизмеримо! Вот до сих пор не понимаю, по какой причине я не могла просто сказать директору: «Не кричите!» Что за робость на меня нападала? Почему я только молчала и думала, что этот его крик и желто-багровые пятна на лысине – настолько непоправимо оскорбляют меня, что директор заслуживает за это смерти? Я стояла перед ним, глядя в злобные глазки, слушала каркающий голос и представляла, как с наслаждением, размахнувшись, обрушиваю на его мерзкую багровую башку железный лом, который крепко держу обеими руками, прямо наискосок пятнистого лба и темени; и она трещит, разваливаясь на куски, как арбуз, и содержимое разбрызгивается, как арбузная мякоть. Тем временем пришёл срок платить зарплату, и меня уволили под пустячным предлогом: я, компонуя изображение на огромной афише для главного входа, вырезала из афиш бумажных несколько фигур и наклеила их на большую. «Вы разрезали афиши! А за них валютой заплачено!» - завопил директор. «Всё! Пишите заявление по собственному желанию!»  Заявление я написала, растерявшись от неожиданного и несправедливого поворота дел, но часть зарплаты мне всё-таки выдали: председателем профкома оказался пожарник, тот самый, с которым я часто болтала. Я пожаловалась ему, и он громко заявил, что не допустит беззакония! Бухгалтерша решила не связываться, мне заплатили, хоть и не всю сумму, половину. Уйти я ушла, но злость на директора укоренилась в моем сердце необыкновенно глубоко. Я твердо решила, что он заслуживает смерти. Только не могла придумать, каким способом его можно лишить жизни, и как это сделать так, чтобы мне потом ничего не было. Застрелить из ружья? Но где взять ружье? Приятнее всего было бы размозжить его отвратительную голову, но как попасть к нему в кабинет незаметно, и как потом незаметно исчезнуть? «Я убью его! Я его убью!» - твердила я себе, - «Не знаю, как и когда, но убью. Придумаю, как. Буду думать и постепенно придумаю. Что-нибудь само придумается.» *********** А между тем мне надо было где-то взять еще пять месяцев трудового стажа. Я увидела в нашей поликлинике объявление: «Требуется гардеробщица», и, не долго думая, устроилась туда на полставки. Деньги тут платили смешные, но и работа – не бей лежачего. Когда народу не было, можно было сидеть и читать. В цирке, между тем, началась диспансеризация сотрудников, и именно в той поликлинике, где я обреталась. Работники цирка приходили, сдавали в гардероб верхнюю одежду, получали номерки и шли по врачам. Директор тоже пришел в поликлинику. Я увидела массивную фигуру в проеме входа в раздевалку, сердце ёкнуло; подошла и приняла его изрядно потертое пальто. Он узнал меня и сказал растеряно: «Аа, вы здесь…» И лицо у него было не злое, а какое-то кроткое, почти печальное. Повесила пальто на вешалку, отдала ему номерок. Недубович пошел по коридору дальше, в сторону процедурных кабинетов. Я еще не отказалась от своего ужасного намерения, но чувствовала, что ненависть моя куда-то испаряется. Пока она не испарилась совсем, решила все-таки проверить, что лежит в карманах его пальто, вдруг пригодится для осуществления моего преступного замысла? Подошла к вешалке, с бьющимся сердцем просунула руки в засаленные карманы. В левом кармане лежал моток пеньковой веревки. В правом – телеграмма, сообщавшая, что сено для ослов отправлено. Я поняла, что убивать его не буду. И сразу легче стало. ******* После меня в цирке еще долго не было художника. То есть они появлялись, но уходили дня через два. В конце концов туда устроился парень из училища, Медведкин, тот самый, который был крутым оформителем (круче нас только горы!), и громче всех ржал над моими криво написанными афишами. По истечении месяца его уволили; Недубович орал на него: «Вы – не художник! Вот Петропавловская (то есть я!) была настоящий художник!» Почему он это заявил, для меня осталось тайной. Медведкин так оторопел от удивления, что всем это рассказывал. Когда мне передали, я подумала: «Хорошо всё-таки, что я его не убила».  | |
| Просмотров: 2031 | Комментарии: 13 | | |
| Всего комментариев: 13 | |
|
| |
