Анатолий Казаков 

               Одинокая лампадка деревни(3)

Сказывали мне в детстве, что войско Ивана Грозного здесь проходило. Ныне же поднимаемся только вдвоём, неустанно смотрим на стоящий на горе храм Живоначальной Троицы. Вот наконец и магазин, который уже очень давно стоит здесь. Молимся на Храм.  

Автобус с моей Дуней отходит в положенный ему час.  Иду к Храму, захотелось вновь обойти деревенский погост. Зайдя в полуразрушенный храм, опускаюсь на колени, осеняю себя летучим крестом и целую святую твердь. Снова обошёл дорогие моему сердцу могилки, навестил и старинный холм, где, по разговорам, похоронен толи князь, толи благодетель Саровской обители помещик Соловцов. 

Зелёная трава вокруг словно отвлекала меня  своей всегдашней неповторимостью и извечной красотой от неминучей тоски.  Эти могильные старинные  холмы тревожили, но странное дело: как – то тепло тревожили мою грешную душу. Здесь, именно здесь ступали ноженьки нашего Великого русского старца. Я же сквозь ограду и разросшиеся давно деревья берёз, осин, клёнов, ивы, рябины, черёмухи, деревенского погоста видел невдалеке огромное засаженное пшеницей поле и отчетливо слышал звук комбайнов, убирающих во все времена святое зерно с полей. 

Подумалось: жива, стало быть, ещё наша родная околица, раз пшеницу сеют в этом Богоданном месте нашего Отечества. В каждом новом рассказе о Селе Леметь я неустанно и всегда с действительно огромным удивлением упоминаю о том, что сюда в Леметь вместе со своим учителем Пахомием приходил будучи на ту пору молодым послушником будущий Светильник земли русской , Святой Серафим Саровский. Знаю об этом не только со слов моей Бабушки Татьяны Ивановны Кувановой и тёти Дуни, но и со слов жителей Лемети. Ведь эта молва передаётся из поколение в поколение.  Подтверждением тому служит и книга Н. М. Левитского « Житие, подвиги, чудеса и прославление преподобного СЕРАФИМА, Саровского чудотворца». Книга вышла в свет в 1905 году. И по праву стала считаться одним из самых полных и биографически точных житий преподобного Серафима. 

Не удержусь и приведу слова автора этой воистину замечательной книги: 

« Кто из православных не слыхал этого дорогого для них имени? Кому из русских людей задолго – задолго до 19 июля 1903 г. Не был знаком образ этого « убогого» и любвеобильного подвижника, полного смирения и благодатных даров»? Кто не видал изображений этого дивного старца, то коленопреклонённого на камне и молитвенно простёршего руки к небу, то с тяжёлой ношей за плечами идущего по лесу, то кормящего медведя, то со сложенными на груди руками и с закрытыми глазами стоящего на коленях пред образом Богоматери?... 

Позднее я узнаю, что по заказу помещика Соловцова в Первопрестольной был отлит огромный колокол, для Саровской обители, и в народе его называли Соловцовским. До этого я всё думал, почему же старец Пахомий со своим учеником, будущим Великим святым Серафимом Саровским (Прохором Мошниным), приходили сюда в Леметь на отпевание помещика Соловцова. И  теперь, слава Богу, ответ есть. 

Вот, стало быть, какая ты наша Леметь! Огромное спасибо историкам и краеведам этого края нашей отчей земли.  

Вечером, сидя один в дому, заскучал. Господи! Ведь ты моя дорогая тётя Дуня всегда одна здесь, молишься Господу, Пресвятой Богородице и Святым Угодникам. И,  наблюдая за тобой, вижу я, что ты с молитвами живёшь на белом свете, и  твои обращения к Богу, благодарения Ему, составляют весь смысл твоей жизни. Наш Создатель и бережёт тебя. И Слава Богу за всё! 

Присев на старинную лавку возле такого же старого кухонного стола, обернувшись, посмотрел на раму окна, которая была расположена ко мне спиной. Вспомнил, что когда писал рассказ « Елизарова молитва», то именно  это кухонное окно, навеяло  многие детали к этому рассказу.

 Ей Богу, житница ты наша деревня не только хлебом, но прежде всего и духом, который в нас и есть, покуда не помрём. 

Вспомнилось вдруг, как возила в деревню моего сына Витю моя матушка Анастасия Андреевна, а теперь привожу здесь его письмо полностью: 

« Здравствуй, папа, мама, Серёжа. Вот живу тут скучновато, баба взяла билет на 31 июля. Дуня пришла из больницы, тут никого нету. Хожу в магазин. У Дуни три кошки, телевизор, три кровати. За грибами ходили, за ягодами. Ходили в Ардатов творогом торговать, сметаной. Дожди идут каждый день с грозами, у Дуни две коровы, куры. Я очень, очень скучаю о Уёшке ( так называли мы младшенького сынишку Серёжку). Я от вас на расстоянии в пять тысяч километров. Я подстригся у врачихи Дуниной. Надо печь перекладывать. Никто не помогает. Ходили в баню к соседу. 4 юля.  5 июля. У нас картошка взошла, мы окучиваем её. Дёргали траву два раза. А у вас картошка взошла? У нас плитка сломалась. Я уже малины поел. У нас есть одна кошка. Я пойду, а она шипит как змея. Я хочу домой, Серёжа наверно плачет и спрашивает, где Витя, где Витя. А вы ему скажите, в деревне. Вы без меня на острова  не ездите, приеду поедем. Тут никого нет, все дома пустые, горелые». 

Вот такое  письмо. В то время действительно сгорело несколько домов, и картина эта была ужасная, пугала стариков и детей, да и любому человеку от этого становится негоже на душе. Вспомнилось, как мой сынишка дважды ездил в деревню школьником с мамой. Как удивлялись местные старухи его смышлёности, ибо он всё выпытывал у них, где расположены яблочные места в саду. ( Сад этот был когда – то помещичий,  огромный и засаженный яблонями, вишней.  Потом стал колхозным. Даже теперь от этого замечательного сада осталась довольно значительная часть. Я же помню, как в детстве  собирал с братом Володей в нём белые грибы и ел вишню). Сынишка мой и рыбу в пруду, который располагался в саду, ловил. Ныне пруд обмелел, ведь раньше он специально подпитывался. 

Теперь мой сын стал инженером - строителем, строит дороги в Читинской области. В прошлом году они с другом Михаилом, возвращаясь из Питера, навестили и Евдокию Андреевну. Рада - радёшенька была моя тётя. С огромной радостью в голосе рассказывала она мне потом: 

« Приехали робяты. Батюшки, да какие хороши, работяши. Я им говорю, замаяли меня ветки от берёзы, все окна да крышу дома от ветра порасхлестали. Залез тогда Михаил, высоко так залез и обрезал ветки почти до самого верху, стройный, ловкий Миша – то оказался. А Виктор твой внизу тут же эти самые ветки на дрова пилит. Они ведь на речку Леметь ходили, сеть там ставили. Я с ними тоже ходила, рыбы много наловили, я и не знаю, забыла как называется. Жарили её, ели. Ух, вкусная! Чо им не скажу, моментально сделают, любую работу. Хорошие ребята, жаль мало погостили». 

Затем, дав роздых мыслям, продолжала: « Я баню в ограде у умершей подруги Евдокии Молодцовой натопила, своей - то уж давно нет. А ребята! Ну ребята, так ребята! Раз и быстро так провода туда провели, и свет в бане появился». 

Много позже разговаривая с сыном и Михаилом о их поездке в деревню. Михаил горестно вздохнув сказал: «Сердце кровью обливается от увиденного. Такие крепкие дома, яблоневые сады, картошка вырастает отменная, река, луга, лес, всё есть для души, а людей нет».  Не зря ты, маманя, взрастившая своего сына в насквозь промерзаемых бараках, внука в деревню возила, вишь, и у него притяжение к истоку жизни прижилось в душе. 

Это, конечно, простые мысли, куда мне сложности писать. Только чую я своим грешным нутром, учитывая, сколько в России умерших и живущих поныне сёл и деревень с похожими такими вот историями, что может кто – то и прочтёт эту историю, да неминуемо и вспомянет и свою деревню. Здесь же, ежели особливо вдуматься, оберег души таится, да вот гляди – ко, у меня наружу попросился, этот самый оберег. 

Возле дома Евдокии Андреевны года три назад установили уличное освещение с выключателем. С огромной радостью, дорогой мой одинокий человек, каждый вечер зажигала на столбу свет. Через реку на горе хорошо видно улицу Новую, там постоянно загорались три фонаря. Там живёт ещё  по деревенским меркам немало людей. А этот я стал  называть Евдокеюшкин фонарь, загораясь каждый день под вечер, означал, что деревня ещё жива. На улице совсем стемнело, и я, чтобы не нарушать традиции, пошёл и щёлкнул выключатель. Часть улицы, где отчасти прошло моё детство, озарилась электрическим светом. 

Сидя на крыльце, долго смотрел на такую памятную часть деревенской улицы. Сколько людей по ней ходило, и всех ты знал, ныне же никого, пустая без людей стоишь, деревенька милая, шибко горестно на душе от этого деется. А память, она ж передыху не даёт, укорот у неё не предусмотрен, пока теплится человек на белом Божьем свете. 

Вот уж вижу дядю Вятёлку, сидящего на лавке насупротив нашего дома через дорогу, я молодой паренёк сижу на крыльце да по - петушиному пою, петухи  всей деревни переполошились, ответствуют стало быть мне, а дорогой для моей памяти дедушка выводит своё:  « Вот, Толик, едриттвою», и весело смеётся. В рассказе « Блаженный Толька» я использовал воспоминание об этом дедушке. 

Видятся все большие  семьи:  Кувановых, Молодцовых, Носовых, Абрамовых… О, Боже, снова я в деревне, лекарство это для души, ей Богу, самое всамделишное лекарство. А грёзы, что? Они у каждого человека могут быть, и, сидя на дорогом, вечно ждущем и радостно встречающем тебя крылечке, вновь смотрю вверх на небо, попутно обводя взглядом мастерски срубленные дома с их неповторимыми  рисунками. 

И ведь это без разницы, что сейчас темно и не вижу я этих рисунков, они  опять же в душе.  Похлебав деревянной ложкой прямо из чугуна суп, выпил немного и самогона, сделанного Дуней из старого варенья. Этот полюбившийся на Руси напиток,  благодаря ягодному аромату, совсем не отдавал запахом самогона, а по нутру текла обжигающая порою необходимая микстура. Телевизор у тёти был сломан,  помолившись на образа, лёг спать. 

Утром Иван Носов, каждое утро ездивший в родную деревню на велосипеде из Ардатова, привёз по заказу тёти Дуни вилок капусты, ибо наша ещё не дозрела. Едва поздоровавшись, заторопился копать картошку. Я же, любуясь деревенским пейзажем, поджидал мою дорогую начальницу. Сколько ни вглядывался, но всё одно: проглядел её, и тут же  ругал себя за это. Вот и показался из заросшей лесом деревенской тропы мой дорогой человек. Несла она  наперевес две сумки, только немного – то и помог донести. 

Дойдя до родного крыльца, перевела дух и только после этого заговорила: « Продала, Толик, все корзинки, мяса купила, надо в подпол спустить да гнетком придавить. Ешь прям сейчас сосиски, а то они  уж немного полежат и склизкие становятся». Снова улыбнувшись, тихо продолжала говорить: «Вот так всю жизнь без холодильника и прожила, а теперь он мне накой». Вдруг опять улыбнувшись, невесть откуда взявшимся задорным голосом затвердила: «Эх, Толька, плети у себя там в Братске корзины, и деньги у тебя будут. Вот оне, современные – то люди грамотные, а без корзины обойтись не могут. А у вас по Ангаре поди кустарники – то растут, вот с их и плети, я научу». 

Видя, что я сижу и не ем, тётя, уже повысив голос, говорила: « Говорю тебе, ешь сосиски, завтра уж все испортятся, кошкам опять праздник будет, автобус – то только вечером будет на Новую, а базар к двенадцати заканчивается. Я вот эдак всегда пешом из Ардатова иду, кто и подвезёт. Бывает все пять километров  идёшь, ну  в такие моменты я не работница, бухнусь и лежу, кого мне стесняться, всё как разболится, страх сказать». 

Ремесло плести лапти, а после корзины привилось на деревне  издревле, только нынче это отошло. Те, кто раньше плёл состарились да поумирали, так ремесло пошло на спад.  У моей Дуни, так как корзинки до сих пор были востребованы, все их раскупали. Одна бабушка, как потом мне рассказали, пожелала быть похороненной в лаптях. Только одного кустаря во всём районе и нашли, изготовили ей настоящие лапти из лыка за тысячу рублей. И бабка та, говорят, была рада - радёшенька. 

Послушно кипячу на плитке воду и грею сосиски, вижу по взгляду: тётя довольна, а она и чует мою душу, я молчу, она говорит: « А что ж, Толька есть? Поешь пока их. Прошлый раз брала другие, негожие оказались, а вот кошкам только подавай. Замуцал Настенькин кот, поцуял, что уезжает она, и сбёг. Теперь к нам хоит, кошку да котика моих тиранит, ух, назола мне с им. Даве загнал котика на самый верх черёмухи, ух, мой испужался, до вецера не слазил, сколько ни звала». 

В разговоре Евдокия Андреевна говорила то на «ц», то на «о», как раньше и разговаривали в деревне, но порою вдруг начинала говорить как все. Я с удивлением спросил её об этом, конечно же помня, как разговаривали раньше. Ответила не сразу, о чём - то подумав: « Ране - то ты знашь как баяли, а ныне старики со старухами примерли, вот все как в городе и стали разговаривать. Ране – то на Руси и вовсе камедно разговаривали». 

И замолчав, пытливо взглянула на меня: « Песней, Толик, разговаривали. Вот ежели со стороны послушать, то разговаривающий человек будто взаправду поёт. Русь – то наша святая и есть, добрые люди на ней жили. Всему ж наши предки нас обучили, чтобы выжить. Это нынче пенсии платят, дотации, на рождение ребёнка, ну много нынче всего этого. А раньше - то никому и ничего не платили, и живи как хочешь». Опять уже, с явной хитринкой, улыбнувшись, продолжала: « Вот ныне ежели перестали бы платить, это ж катастрофа вмиг бы людская образовалась. Я ту жизнь помню да нонешнюю вижу, думаю, поживёт ишо человек, только жить надо по - православному, это и есть настоящая жизнь»… 

На следующий день  вели войну с клёном. Эти деревья обуяли всю деревню, росли они быстро, словно сорняки, но Дуня не хотела, пока жива, чтобы этот самый клён окружил её дом, и мы весь день занимались его порубкой, тут же и готовя его на дрова, надо сказать, пилился он довольно податливо. 

Пришла суббота, как говорил у нас на заводе токарь Володя Цветков, «банно - склянный день».  У мужиков после его слов поднималось настроение, ведь многие в этот день действительно топят баню, и что уж греха таить, пьют горькую. Баню Евдокия Андреевна затопила в ограде покойной своей подруги Евдокии Молодцовой, и уже к обеду  благодаря сухим берёзовым поленьям, и трудам моей любезной тёти, была жарко натоплена. Окошечко в бане было тёмным по причине того, что напрочь заросло крапивой. Тётя быстро её растоптала ногами, и я, удивившись, спросил, как это её не жалит, ответила даже удивлённо: « Да мы ж всю жизнь с этой крапивой живём, пообвыклись давно. Помнишь, поди, как летом мальцом приезжал да привыкал босым хоить, кололи ножонки – то. А наши деревенские робяты над вами городскими смеялись. Не приспособленные вы к жизни». 

Да как же, говорю, не приспособленные, много лет сварщиком на заводе отработал, так же всё садим на земле. В ответ: «Слабые вы против деревенских, не спорь. Вон от своей аллергии загибашься, а всё ерепенишься чего – то. Ступай в баню и не спеша парься и мойся. Нас ведь только двое помывщиков – то, боле никого нету». 

Послушно иду в баню, поддаю пар, гляжу в окошечко.  С самого моего воистину волшебного детства ты, банное окошечко, светишь мне, свети ж, родное, своим осколком, озаряй мою голову новыми мыслями. Не спеша побрившись, парюсь, моюсь, стираю, неустанно любуюсь, как в тазик черпаком наливается кипяток, из котла по всей бане идёт пар, а из организма выходит пот, исцеляя нутро от разных хворей да напастей.  Сказочное умиротворение посещает разум от того, что живу на отчей земле.  

Хорошо после бани лежать на диване, чуя всем сердцем запах деревенского дома.  Напившись духмяного  на наипользительных травах чаю, погружаюсь не только в воспоминания о былом, но знамо дело, думаю и о нынешнем. Незадолго до моего отъезда в Леметь, у двоюродной сестры Лены случился инфаркт, звоню в Братск, чтобы справиться о всех сродниках. Горестно осознавать, что все болезни как – то вмиг помолодели. Сплошь и рядом дети болеют теми же болезнями, что и старики. Не надо быть медиком, чтобы сказать, что не было раньше столько инсультов и инфарктов, рака, сахарного диабета, костных заболеваний, ведь питались – то раньше натуральной едой, дышали чистым воздухом. Хорошо, что есть свой огород.  От одного его родимого, сколько спасения для здоровья. Рад, что у нас в России почти все имеют огород, это и физзарядка, и здоровое питание. Ничего нового не написал в этих строках, а всё одно немного приятно, ведь  не такие мы, как они там, на Западе, и слава Богу, что не такие…