Анатолий  Казаков

     В Сибири кондовой, неизбывной,           или Ушкуйник поневоле(I)

 Повесть

Когда вели из Поволжья – по первоначалу во Первопрестольную, а затем, в кандалах, в Сибирь-матушку – много разного люду повидал Афанасий Евдокимов. Путь до Сибири оказался долгим. Тысячи и тысячи вёрст – и всё пешком, только больных везли на телегах…

На деревне звали его сыном Евдошихи или просто Афанаськой. Жил Афанасий в деревне тихо да смирно, трудился с малолетства на земле-кормилице. Радовался до смерти кажинному кустику, стебельку, веточке, листочку, цветочку, соломинке. Да привелось однажды в город пойти. Дорога окрест всё лес, птички поют, солнышко светит, облака затуманные, словно ангелочки, по небу плывут. «Чудно всё, будто в раю», – думал Афанаська. На той дороге и встретили его ушкуйники, а когда поняли, что брать-то у него нечего, кроме лаптей, которые Афанаська намеревался продать в городе, хотели убить. Но один бородач принял за него заступ.

С Божьей помощью оставили в живых да велели с ними идти. А куда денешься? Одолела вражья сила. Уж сколько раз тревожило это душу Афанасию, а поделать ничего не мог. Ежели и была задумка бежать, то, как пожил с ними, татями, неделю, понял: «Трудное энто дело, ибо индо черти, всё чуют». Так и стал смирный сын Евдошихи «романтиком с большой дороги», ушкуйником поневоле. А было ему осьмнадцать лет от роду.

Молоденький совсем, но о судьбе своей горемычной часто задумывался: «Сколь человеческих душ мыкается по земле? А сколь в зыбке свой черёд ждут? И чудо, что душа жива, а не заступись тогда пожилой уже ушкуйник, черви бы уже доёдывали». Было страсть как страшно Афанаське, потрепыхалось сердчишко его вволюшку, но жить хотелось, потому терпел. Часто думал о матери, которая его, сердешного, отправила продать окаянные эти лапти. Коротая ночи, вспоминал Афанасий, что много лаптей наплели они с маманей. Так и осталась картина в глазах: сидят они в избёнке долгими зимними днями и вечерами да плетут лапти, ибо жить как-то надобно. И радовался Афанасий, что есть на Божием свете лыко да ремесло, которое кормит.

А Евдокия, бывало, глянет на сына да вдруг песню ахнет: «Ой, да по белу свету, ходит одинокой старик…» Чудно, но легче становилось на душе у Афанасия от старинной песни, в которой говорилось о старике, ходившем по белу свету, просящем милостыню. А с ним, как поводырь, мальчик ходил: у старинушки  того не видели глазоньки. И вот в одной избе признала его старуха. Был, дескать, тот слепой старик её ясным соколом.  Песня почему-то напоминала Афанасию об отце – тятю родненького лесиной до смерти придавило, всё старался  для семьи, для деток малых. Мать высохла от горя.  И о сёстрах младших думал Афанасий: «Как они там теперь, сердешные?»

***

Как-то раз, когда грабили одних богатеев, неведомо откуда нагрянули государевы воины. Сибирь. Кандалы. Ох, жизнь! Окаянная ты!.. И вот уже тысяча вёрст от Москвы пройдена. Солёную рыбу, которую выдавали,  Афанасий обменивал на хлеб. Ели кислый хлебушек, и ему до смерти были рады. А ежели обмен не удавался, то вечерами кипятил солёную рыбу в котелке, а потом уже только ел. Этому его научил тот самый тать, де, воды опосля солёного страсть как охота, а в дороге это не дело. Эх, ушкуйник, седой бородач, который раз спас  от неминучей смерти.

На колодной дороге, что тянулась почитай через всю Русь, случалось всякое. Идут колодники и видят: копылуха с выводком рядышком идёт, нет в ней страху. Один тать схватил что-то да прибил копылуху, а вечером варили похлёбку и радовались несказанно этому – брюхо голодное радовалось.  Афанасию птенцов копылухи было жаль, но виду не подавал, потому как не поймут. Вместе с другими хлебал похлёбку: надобно выживать. Государевы воины, которые их вели, питались, знамо дело, получше. На пути попадались косули, и один воин с фузеи добывал их. Иногда делились мясом с колодниками. «А что? – не однажды думал Афанасий. – Их стражу-то тоже мать родила, люди  такие же, так уж выпало им – государеву службу несть. Ну а кто в колодники попадёт, кому ведомо? Нет, никому». Баяли колодники, что могут ещё не одну тысячу вёрст гнать их.

Весенняя слякоть,  промозглые дожди, летний зной, морозы – всё нипочём было сильному Афанаське, а старикам худо было, и молодой мужик с жалостью глядел на них. «Эх, Русь-матушка, до коль ты тянешься?» – думал молодой колодник. А как было об этом не думать, ежели уже четыре тысячи вёрст огоревали. Страсть как много татей околело по воистину долгой колодной дороге. Не верит око, не верит разум, сколь шоптаников, лаптей по дороге починил ушкуйникам Афанасий, нет им числа! Но зато, ежели тати добудут в дороге птицу али зайца, черемшу нащиплют али ещё чего съедобного, то все делились с Афанасием. Птицы и мелкого зверя в лесу было много, и в расставленные татями по вечерам силки к утру, ежели повезёт, попадалась еда.

Посреди ушкуйников мастеров добывать еду было немало, а мастеровых людей – единицы. Один из них и вовсе умельцем оказался, даже мёд добыл как-то. Афанасия почитали за мастера, а сам он в душе был до смерти благодарен матушке, которая обучила его ремеслу. Да и тут была надсада. Когда все спали, он чинил плетённую из верёвок обувь до полуночи, а там уж замертво валился. Была пройдена ещё одна тысяча вёрст. Первоначально колодников шло много, по нескончаемой российской дороге расплескалось войско татьево, но постепенно и оно редело: то одних по дороге забирали, то другие от немощи помирали, то ещё что-нибудь происходило. Словом, из их оравы к сибирской реке Ангаре дошли двое: Афанасий и Никита.

***

Определили Афанасия  у крестьянина Фрола Никодимыча Говорова.  Было по душе молодому колоднику, что никакого догляду за ним здесь не было. Словно вольный он человек. Но когда глядел на быстрое течение Ангары, не однажды грусть томила сердце Афанасия, и он невольно разговаривал с чужой ему рекой, как с живым существом: «Холодны воды твои, сибирская река Ангара, рыбы в тебе много, да по слухам коварна ты, жизней людских много забрала. Тебе бы поберечь сибиряков, не так и много живых душ во Сибири. Мало нас здесь. Я аж с Волги-реки, мне ты, Сибирь, не родна, чего мне тут теперь – в могилу ложиться, пропадать? Покуда, чай, жив ещё, трепыхатся сердчишко-то, ух, как трепыхатся, эвон кровь бурлит, а чего сделашь, молод, етит твою… Вот это самоё «етит твою» дед Василий на деревне у нас баял, любил я послушать завсегда его добрую речь, а теперя, стало быть, и мне передались его словеса. Сибирскую речь волжской разбавим, а что – Русь одна».

Крутил головой молодой мужик, окрест кедрачи, сосны огромные, тайга беспросветная, страсть как много тайги, и разуму не хватает понять, сколь её. Но живой в могилку-то не ляжешь, надобно жить, вот только как? Глаза боятся – руки делают.

И стал Афанасий наблюдать-примечать, как к своей новой жизни приноровиться: главное дело, подметил, что рожь здесь вызревает, а пшеница не всегда. Но тоже вызревает, стало быть, жить можно. Но бают, что бывают года, когда морозом жогнет, тогда беда! Но и тут сибиряки научились выживать, с запасом жизнь устраивают. В таком суровом, холодном краю сподобились жить. Стал и Афанасий обвыкаться потихоньку. Второй год с Фролом хлеб сеют. Дивился Афанасий на хозяина, каково ему, сердешному, было всё начинать, эва: поле раскорчевать – надсада немалая, подохнешь на таковой работе-то! А он сумел, видно, особой породы он, али в тех краях, где ране жил, не по нутру было что-то. Ничем не забижат, едой не обделят, чего напраслину городить? Хороший мужик.

***

Была у Фрола дочка осьмнадцати лет: здорова телом, сильна, лицом не шибко приглядна, а навроде как душою добра. И главное дело, звали её как маманю Афанасия – Евдокией. И стала она взаправду приглядываться к колоднику Афанасию: и чо зазря кружают, и вовсе-то он не тать али ушкуйник какой. Почитай на равных с тятей работат, по сто потов за день льётся с их спин трёхжильных. Поначалу сколько ни тужился Афанасий на Дуню тайком глядеть, нет, не видел он ни разу, чтобы она на него открыто глянула. Вот порода. А сам всё чаще задумывался: «Навроде по нраву она мне. Будет что, али нет? Тут друго дело. Я кто против неё? Колодник. Хотя, постой. Ведь слышал я разговор, будто такой же, как я, обженился. Подалёку от нас деревня. Так же на крестьянина работат, и вроде живут. Вот ведь чудно. Здесь, в Сибири, ежели стоит одна изба али дом, то и деревней называют. У нас-то на Волге когда не по одному десятку домов стоит, тоды и деревней зовут, густо населена Волга людом. А тут что? Надо же, одна изба, и вот те на – деревня-от. Тут в Сибири шибко мало людей, по доброй воле мало идут сюда жить, а пожив, бегут много. Сам видал таковых, пока путь к холодной, страх какой ледяной Ангаре держал. Стренулись с одним, помню, жалобился на жизнь здешнюю, де, не выжить. А тут тоже люди живут, скотину держат. Надо ба, сэсто рыбы на Ангаре-реке. Половили с Фролом, будь здоров!»

Фрол Никодимыч был неразговорчивым мужиком. Когда баять, ежели лето короткое? Но в зимние вечера не однажды говорил Афанасию:

– Тут, кто пушнину стрелят, живут неплохо. Местные буряты да тунгусы дале уходют, обижаются на нас, де, земли их заняли. Пушнина пушниной, да без хлебушка плохо. Мне поначалу худо было, пока пообвыкся. Ох, хватили горя с Кланюшкой моей любезной. Однако помню, печь сложил в избе, затопил, тепло стало. Кланя моя каравай испекла. Поели – вкусно, вот тоды решили: боле никуды не тронемся, а дале, как Бог даст. Крыша над головой много решат. Коли по первоначалу под открытым небушком спали, ох, чего только не передумали. Опосля таки же, как я, собрались да всем миром мельницу поставили. Мужики у нас по первоначалу навроде суровы, но так как русские люди, то и сердешны. Помню, решали, у кого мельницу ставить. А порешили по-справедливому – на полпути к Илимску. Разный народ, знамо дело. А раз нас Господь привёл во Сибири жить, трудиться надобно. Теперь видишь: корова, лошадь, жеребёнок, телёнок, свиньи, куры. Рыбу бочками солю, грибов, ягод вдосталь, зверя для себя завсегда добуду. Крестьянином жива Сибирь. Летом грусти нет, а вот зимою одиноко быват, тоды семья спасат. У нас с Кланей только Дуня и Коля выжили, а семерых схоронили. Сколотишь махонький гробик, отвезёшь на погост, нагорюешься. Мать честная, а погост-то я основал, все семеро крестов тут стоят. Боязно быват. Молитвы творю. Да работа спасат. А коли хлеб продам, тоды ничего, жить повеселее. Хлеб-то, паря, всем нужон.

Афанасий, слушая Фрола, вспомнил, какой кислый, пропитанный плесенью и сыростью хлеб они ели, идя по колодной дороге, и какой вкусный хлеб ест он нынче. На душе стало тепло… Поехали как-то Фрол с Афанасием зерно продавать в Илимск, груз везли на двух телегах, по дороге давали отдых коню. Вдруг выскочили трое на дорогу и Фрола оглоблей огрели по голове. Афанасий, быстро достав топор, метнул в первого, второго сшиб кулаком, а третий сам рванул в тайгу. Первому мужику топор угодил в плечо, и он орал как оглашенный от боли. Другой, которого Афанасий жогнул кулаком, быстро оклемался, схватил окровавленный топор и метнул в Афанасия. Топор угодил обухом в голову, и Афанасий повалился на землю. К этому времени Фрол уже встал на ноги, в руках его был самострел. Завидев оружие, оба незадачливых разбойника рванули в тайгу.

«Вот так продали зерно, – только и вымолвил Фрол и подбежал к Афанасию, прошептав: Слава Богу, навроде живой». С трудом погрузив Афанасия на телегу, Фрол повернул коня обратно. Афанасий пришёл в себя довольно быстро, но в теле была слабость, и тошнота донимала всю дорогу. Уложили Афанасия в дому на то место, где почивал сам хозяин. Фрол строго наказал Афанасию лежать и не подыматься. Испуганная Дуняша ухаживала за заболевшим колодником и уже без утайки глядела на него. Глядел на Дуню и Афанасий. Бог есть любовь. А для простых людей, ежели эта самая любовь случается, то как бы ни сложилась жизнь, но в эти самые драгоценные дни, месяцы, а ежели повезёт, и годы человек бывает взаправду безмерно счастлив. Дуняша запарила какой-то горькой травы и уговаривала пить отвар, Афанасий, пытаясь приподняться, повторял:

– Дуня! Я только отлежусь маненько и подымусь. Тяте твому без меня туго будет.

Евдокия с жалостью глядела на молодого мужика и серьёзно говорила:

– Отведай травок-то, отваром энтим мы, ежели захворам, сами завсегда лечимся. А не будешь пить, сколь проваляшься, неведомо, один Бог знат да Пресвятая Богородица со святыми угодниками.

Взгляд у дочки Фрола был опечаленным, но страсть каким красивым, потому, хоть и не хотелось Афанасию пить дюже горькое хлёбово, но всё одно выпил. Ничего не ускользало от Афанасия, заметил, как девонька-то, как выпил отвар, лицом будто подобрела. Окалина-то жизни всегда напирает на человека, а тут – подобрела девка. Ну что сказать, гоже так-то, гоже. И хоть были постные дни, Дуня вдруг поставила перед Афанасием куриное хлёбово с мясом. Подивившись, он спросил:

– Да как же? Пост ведь, не ведаю, почему мясо?

Дуня, покраснев до корней волос, ответствовала:

– Вы как воротились, тятенька сразу куру велел варить, бает, тебе надобно на поправу идти.

Немало подивился колодник словесам таким:

– Да как же энто, для меня, стало быть, грешите? Вы за мной, словно за сыном догляд творите.

Из глаз Афанасия потекли слёзы, изменившимся голосом с заметной хрипотцой сказал:

– Маманя моя за мной так доглядывала, коли хвороба одолевала. Чудно. Её ведь Евдокией зовут, как и тебя. А меня Евдошихиным сыном называли.

Афанасий стал хлебать из чугуна пользительное  ёдово, но ел не жадно, и Дуня поняла, что Афанасий ещё слаб, и подумала:

– Слава Богу, жив остался, да тятя баял, без Афанасия отобрали бы зерно вороги окаянные, а ежели бы убили тятю, тоды гибель нам грешным во Сибири дремучей. О, Господи!

Продолжение следует...

Выпуск декабрь 2021

Использована художественная работа "Дорога к дому" Юдиной Елены