Афанасий лежал и глядел в открытое окно избы. Отворили оконце для него, чтобы дышалось легче. По многовековым, могучим соснам прыгали белки, по брусничнику бурундуки один за одним показывали свои мордочки и тут же убегали по своим делам. В молодой голове бродили мысли о том, что, орехов кедровых ныне снова будет сколь душе угодно, что богата тайга, что, хошь и маненько был он тоды у ушкуйников, а вот научился чему-то. Слава Богу, сам не убивал. А в этот раз всяко могло быть, всё же трое разбойников было. Убили бы Фрола, будь он один. Вспомянулось, как тати остановили его на дороге,  а после седой бородач и обучал топоры да ножи метать да  из самострела палить. И вот, навроде, тать отчаянный, а что-то в нём было в душе, раз заступ за пленника  принял. Да бишь, помянул он однажды, что Афанасий на сына его схож: «Жив ли он, сын мой, не ведаю, и по всему так видать, и не узнаю николи». Вспомнив бородача, Афанасий стал думать о насущном:  зерно-то всё одно продадим, хлеб всем надобен, Фрол прав. Дуняша не выходила из головы, грезилось, как  однем дыханием с ней живут, токмо увидит, и душа радуется. Вот ить Господь как людей придумал. Размечтался, не услышал, как Дуня тихо вошла, принесла молока:

– Вот, испей молочка, Афанасий, там, в молоке-то тоже травка. Беда, что  мошкара одолеват, заедает скотину, дёгтем спасамся. Ежели бы не мошкара,  коровы молока давали бы поболе: а то только начнут траву щипать, а гнус и мошка не даёт, кусат нещадно. Больно им, кормилицам, и тут хвостом хошь закрутись. Вот и отгоням, помогам, чем можем, ибо без молока плохо. А други дела остаются. Хорошо хоть ныне братик выручат, большенький уж стал, и дел по дому с маманей боле делам, слава те, Господи.

Афанасий испил из глиняного горшка вкусного молока, помянул в душе свою деревню:

 – Главно дело, в их деревне лапти плели, а во соседней горшки из глины делали, вот те и товарообмен взаправдашний выходил. Довольны были люди от энтого, а после торговли и браги отведают, душу отведут. Труды праведные, они и есть праведные. В лаптях люди по белу свету ходят да и молочко из глиняного горшка попивают, и главно дело, в погреб опустишь горшки энти, там по неделе стоят, и не прокисат молоко-то. А сметана кака в них скусна! Надо ба, сэсто человеку дадено хорошего в жизни, да радость с горем рядышком ходят, ведомо энто людям.

Афанасий обвёл взглядом стол: и брусничка, и клюковка, и черемша с солёными грибочками, и сметана, мёд, жареная щука, чай с шиповником – чего только нет на столе, и всё для него, Афанасия энто. Ох, низкай поклон вам, добры люди, от колодника грешнаго.

Афанасий поглядел без утайки на Дуню:

– Я, Дуня, ночку полежу и подымусь, вот увидишь.

Евдокия ответила взволнованно:

– Нет. Вот отудбишь коли, силу почуяшь, тоды работай, чтобы во Сибири работать, силушку надобно, много её надобно, страх как много.

И вдруг, откуда что взялось, выпалил Афанасий:

– Я колодник, ведаю. Да больно по сердцу ты мне, Дуняша милая. Скажешь не глядеть на тебя, всё исполню. А ежели я тебе по душе, давай попросим у родителей благословения.

 Дуня тихо подошла к изголовью кровати, глянула на Афанасия:

– Люб ты мне, Афанасьюшка. Люб.

Жена Фрола Клавдия, котору с детства все называли Кланей, разговор энтот услыхала и, когда воротился с работы Фрол, всё ему обсказала. И вот стоят на коленях Афанасий с Евдокией, на головах у них лежит большая икона, Кланя плачет и утирает краешком платка слёзы, а тятенька бает:

– Благословляю вас, дети мои. Любите друг дружку-то, как мы с Кланей. Жизнь – это тижало баять словесами што таковое. Берегите себя, Богу молитесь. А уж к труду, слава те, Господи, вы приучены. Стало быть, толк будет. И обратившись к жене, весело произнёс:

– Надо ба выпить за молодых, доставай, Кланюшка, браги-то! Доставай, любезная! Ужо ныне работать не будем. Вечер. Погулям маненько. Ух. Эва.

Фрол осенил себя летучим крестом, поглядел на свою родную Кланю, которая обливалась слезами, прижал её бережно к себе, тихо сказал:

– Ну чего ты, Кланюшка! Вишь, дети любят, а чего ишшо надобно?

Свадьба была скромной: выпили Фрол с Афанасием браги, пригубили поманеньку в честь такового дня и Кланя с Дуняшкой.

У Фрола Никодимыча были заготовлены брёвна, хотел конюшню строить. Но поздней осенью стояла вторая изба в их деревне. Пока без крыши, хотя мужики ломили, сколь силов Господь давал. Бабы их жалели, поочерёдно таскали ядрёный квас родным мужикам. А на следующий год, когда Афанасий с Евдокией жили уже в своей избе, народился на Божий свет мальчонка, назвали его Ивашкой. Хозяйство радовало, на Илиме хорошо продали зерно и пушнину, от этого стало жить повеселее. Счастлив был Афанасий, всё никак не мог досыта налюбоваться на жену Евдокию. По вечерам обнимет их с сынишкой и подолгу не опускает свои тёплые руки да бает:

– Мне, выросшему на Волге, трудно пообвыкнуть жить во Сибири: летом мошкара окаянная одолеват, зимой – морозы. Опять же, в хозяйстве надо ба, чтобы молока досыта в Сибири попить, не мене двух коров держать. А трудов с ними сколько. Мошкара дело своё знат, навроде не пускат во Сибирь люд. А куды царь-батюшка колодников девать будет? Нет, буит Сибирь жить, обживутся колодники-то, как я, а которы не захотят, ихо дело, у всех своя жизнь. Тут воля, только на кой такая воля, ежели работать не будешь. Я ить поначалу думал домой бежать, а как помянул дорогу, как гнали нас, как много татей по дороге померло в немалых муках, расхотелось. Помню, один ушкуйник шибко тяжко помирал, всё орал от боли, а чего болит, кто знат? Крестами колодная дорога вымощена, вот где правда жизни-то. Выкопам могилку, а с упокойника обутки сымают, мол, на кой ему теперь? Лапти али шоптаники те, знамо дело, до дыр исхожены, а всё одно брали себе. После ко мне подходили, просили починить. Вот из навоза сахарок-то и делашь, куды без обуток-то… Весенний дожжик коварный, наскрось мокрые идём, а вечером костры жжём, сушимся. Глядишь, уж многие кашлем заходятся, а после, мать честная, и зарыли в могилку-то. Так много по дороге энтих крестов повидал, и из их православна Русь состоит. Иисус татя простил, так в Божественной книге писано, и сколь ни живи человек на земле, николи не понять до конца жизнь, это истинная правда. Да оно и к лучшему, ей Богу, к лучшему.

Дуня с тревогой спросила:

– А ты ныне как думашь? Не сбежишь?

Афанасий, с любовью глядя на свою лебёдушку, держал ответ:

– Там я беглым буду. Маманя бы рада до смерти была, ежели бы меня увидала. Ан нет. Не сбегу. Тута буду жить. Я, милая Дуняша, счастливый человек. Люблю я вас шибко. С татями был не по своей воле, думал – зарежут. А они лапти, которы я на рынок нёс, обули и бают, мол, гоже сплели, по нраву пришлось. Я всё одно кажинную минуту думал,что заколют, как скотину, уж больно отчаянные они были. А пожил с имя, навроде люди как люди, токо други люди оне становятся, коли нападают на людей, бес в их сидит. А после отойдут и навроде снова спокойны. Сроду не поймешь жизнь, и оне тоже люди, да не завидна доля крестьянска. Ежели долги да неурожай, хоть пропади. И оттого, чай, тоже ушкуйниками становятся.

Дуня прильнула покрепче к мужу, голос её был в эти минуты особенно нежным, и так он надобен был для души Афанасия:

– Слава Богу! Не убили. Я бы без мужа осталась, без сынишки, где тут в тайге мужа сыскать? Женятся конешным делом, сам знашь, мало людей во Сибири. А Господь нас вот с тобой свёл. Сибирь далёка от Первопрестольной, и мы тут, слава те, Господи, с голоду не мрём, счастьем это всё зовётся, только трудна энта дорога. Ты не думай, Афанасьюшка, я всё понимаю.

Когда приспевала пора сенокоса, Фрол с Афанасием косили по берегам Ангары, плавали на шитике на острова, косили и там делали скирды, а в трескучие морозы приезжали за ними. В часы, когда от усталости валились мужики на травушку, Фрол Никодимыч, испив жадно ангарской водицы, баял Афанасию:

– Ежели на два, а лучше на три года запас сена не сделашь, то беда. Я уж научен. Скотина загибнет, как жить? С голоду не помрёшь конешным делом, зверя, зайца, косулю завсегда добудешь, полно энтого добра. Тока душевой надобно платить. А неурожай был коли, вот тут задолжал я тоды. Я сюда во Сибирь шёл от энтих богатеев да государевых слуг подале, думал, здесь легше будет. Оно и взаправду, тут воля, работай, не пропадёшь. Однако думаю, что все эти ироды окаянные, дармоеды вскорости сюда рванут, воровать, взятки брать ихо дело. Даже Сибирь от их не спасёт. Уже и тут случаи таки есть.

Афанасий слушал Фрола, вспоминал, как в приказной избе в Илимске видывал он таковых, как он сам, ссыльных: один слепой, за пятьдесят ему сердешному, у другого ноги опухли, не ходит вовсе, страх, а кормят их из жалости, слава Богу. «Мне, стало быть, шибко повезло, что к Фролу попал, он николи не забижал, спаси Христос», – подумал он.

Фрол, снова испив воды и довольно окинув взглядом траву, скошенную на большом острове, продолжал баять:

– У нас уж две коровы, повеселей будет жить. На западе жили коли, там корова ведро молока даёт, а тут мошкара заедат, словно коза корова молока даёт. Так что, брат, надобен запас немалый иметь, ежели хлебушко не уродится, жеребчик подрастат, опять же стало быть, вскорости две лошади будет.

Прошлой осенью вырыли мужики две огромных ямы, сделали ледники: один под рыбу, другой под мясо. Косуль, глухарей, рябчиков бери, сколь хошь, щуками, налимами огромадными и разной другой рыбой забит ледник, и это грело им душу, де, не загибнем во Сибири. Собаки с удовольствием ели налимье мясо. Медведя да сохатого добыть сложнее, да пашенному крестьянину главное сено с запасом накосить, рожь, коноплю вырастить, а ежели повезёт, то и пшеницу, тоды жить можно. Крепко доставалось мужикам житьё во Сибири, подле холодно-ледяной Ангары. Да, были запасы ржи, пушнины, мяса, и прочего. Но чтобы это было, без продыху работали Фрол с Афанасием, не жалели себя и их жёны, бывало, только когда в глазах от устали потемнеет, тогда и бросали работу Кланя с Дуняшей, но отудбив, снова впрягались в извечную надсаду-надсадушку, покуда солнышко не зайдёт. Афанасий, после того как напали на них тати, пролежал два дня, и хоть кормила его тогда Евдокия куриным бульоном, всё саднился мыслями, что, де, Фрол работает, а он лежнем лежит. Но когда поднимался, сильно кружилась голова. На третий день Афанасий пошёл работать, тихо говоря Никодимычу:

– Я тут, вишь, маненько захворал што ли.

И виновато глядел на Фрола.

– Да нечего напраслину городить, ты заступ за мя грешнаго принял, можа убили б мя. Низкай поклон тебе, Афанасьюшка.

Как-то зимою приехал в гости колодник Никита. Коня с санями выделил ему хозяин за хорошую работу да на праздник души дал две недели . Выпили браги трое мужиков, Никита рассказывал:

– Большие лодки строим, карбасы называются, много в них добра влезат, потом в них муку грузят, на Север отправляют. Хотелось бы мне на Север до Якутска сплавать, по Лене-реке, страх как охота. Там мука наша сибирска шибко потребна, знамо дело, из Первопрестольной далёка везти хлеб-от. Вот Илимска пашня кормит Север. Чудно всё. Сибирь Север кормит. Велик наш народ, чего здря городить, взаправду велик, сколь трудов положено, сколь жизнёв от надсадушки загибло, а потонуло сколь, а сколь зверь задрал. И главно дело, за нами, никакого догляду нет. Беги, куда хошь. Хитра царска власть, куда бежать, побежишь, и от голода подохнешь. Знам поди путь-то, своими ногами шли во Сибирь. Вот почитай с тобой, Афанасий, и дошли до Ангары. А помнишь, сколь колодников загибло, страх! Ох, горе-горькое, у всех разна судьба, нам вот повезло, живы, работам, как люди, и за людей почитают.

Фрол, захмелев, встрепенулся:

– Как это – догляду нет? Я вот за Афанасием доглядывал. Тут от природы люд сибирский особой породы, вопросов лишних сроду не задаст. Сама жизнь здеся, хошь и богата зверем да рыбой, да всем ишшо, всё одно сурова. Вот поглядите, сибиряки – самый что ни на есть сильный народ на всей Руси будет. Тут выжить дано не всем: морозы, неурожаи, недоимки, а энто дело шибко тиранит, вот и бегут отседова. Я, коли в Илимск зерно али муку везу, примечаю, навроде в прошлом году такой народ был, знамо дело, знакомимся. А на другой год, мать честная, други люди! Спрашиваю, а где те, что прошлый год были, бают – сбегли. Но знамо дело, и стары остаются, не все сбегли, опустела бы Сибирь тоды. Вишь, и ты баешь, что Север наш хлеб-от кормит. Мда, без хлеба жизни нет. Вот потому-то мы тут во Сибири дремучей старамся на два года запас держать, а то и на три. Ежели так не сделашь, то и помирай. Мясо, рыбу добудешь, но вот беда – мы к хлебу приучены, да душевые платить надобно.

Никите было уж за тридцать, захмелев, стал пытать Фрола:

– Вот ты здеся почитай больше десяти годов по своей воле, хотя не понимаю, как это в тьму тараканью по своей воле. Но дело твоё. А скажи, Фрол, ежели девку ссильничать, как сибиряки к таким относятся?

Никодимыч вмиг посуровев лицом, неторопливо ответствовал:

–Убьют. И никто тебя, милай, искать не будет. Я всех здешних охотников знаю, оне робяты железны, разыщут и как волка пристрелют, рука набита стрелять. Не любят таковых нигде, понял ли? Я бы первай такового своими руками задавил.

Никита быстро заморгал глазами:

– Да прости, отец, дурь в голове окаянная. Я вон как Афанасий може жанюсь.

Никита стал рассказывать, как мудрено строить большие лодки, но от его зоркого взгляда не ушло, что Фрол не сразу, но подобрел лицом, о многом это сказало ушкуйнику. Попив дня три браги, Никита засобирался в Илимск, с собою Афанасий дал ему несколько связок топорищ. Эх и благодарил после Никита Афанасия за них. А Фрол про себя подумал: «Слава те, Господи, Афанасий не таков.

Но по Божиему промыслу да судьбине людской Никита тоже был не таков, а то, что сказал лишнего, так то на пъяну голову. Женился через два года и Никита. На свадьбу к ним в Илимск приезжал Афанасий с Евдокией и сыном Ивашкой. Фрол с Кланей не поехали, на кого, де, хозяйство оставишь, и это была не отговорка, все это понимали. Быстро течёт жизнь, много воды унесла холодна сибирская река Ангара. Уж никто, кроме старенькой мамани, не поминал Афанасия на его Родине, да и он порою думал, жива ли мать? Таково уж человечество – о родных думает да о родной сторонке. Там, в Поволжье, течёт могучая река Волга, люди ловят там рыбу , сеют хлеб, строят храмы, и большинство там таковых людей, что ежели подумают о Сибири, то страх берёт. Как и какие, мол, там люди живут, от одной мысли, де, опосля мурашки по спине бегают. Бывают и такие люди. Сибирь же заселялась разными людьми, но и колодниками, знамо дело. Текла река Ангара, и здесь ловили рыбу, сеяли в землю Богом данное зерно. «Мать честная, – думал Афанасий, – навроде много ли годов минуло, а Ивану, его сыну, пятнадцать годов уж!» А после народились на Божий свет Александр, Петруша, Дашутка. На начатый Фролом погост Афанасий отвёз уже своих пятерых умерших во младенчестве детей. Сколько воды утекло. Поселилось в их деревне ещё четыре семьи. И глядя на погост, Афанасий с хрипом в голосе сказал:

– Вот ведь жизнь! А! Уж за двадцать могилок-то. Другие семьи тоже хоронют. Чего же сделашь? Везде помирают. А тут Сибирь. Тут, брат, не зевай, подкладывай дрова в топку жизни! Нет, не свижусь, видать, боле с маманей.

Сын Иван напросился с Никитой строить баркасы. Евдокия боялась отправлять Ивашку родненького, незнамо куда, баяла с опаской:

– Он подрос конешным делом, но для меня чудишным завсегда останется. Там жизнь самостоятельна, лодки строить, эвон, мужикам – тижало, а тут, молод ведь совсем, вовси меня не слушати, мужики.

Афанасий с Иваном слушали мать. Афанасий хотел, чтобы сын обучился делу, потому неторопливо и с толком уговаривал свою любезную Евдокию:

– Евдокеюшка! Ведь разумно, ежели сынок делу лодочному обучится, больши лодки – энто цельные корабли, мастером будет, хлеб-от нужон, только и лодки надобны, без их муку на Север не доставишь. Обучится, построит таку и будем рыбу ловить, кули с мукою продавать, надобно дале видеть, жена. Только на два месяца и забират Никита сына-то. Евдокия не унималась:

– А простынет, надсадится, кто лечить там будет?

Понимала сердцем Евдокия, что не отстоять ей сыночка родного.

Продолжение следует...

В качестве иллюстрации использовано изображение картины А.Васнецова "Сибирь"(1894)

Выпуск февраль-март 2022

Copyright PostKlau © 2022