Журнал "PostKlau"

Странно – теряя, человек обретает ощущение неповторимости прожитого, и соединение утраченного и настоящего рождают особую радость.

Юрий Васильевич Бондарев

«Ссильничали, изнахратили дочку охальники», – на всю округу голосила Пелагея Никитична, она то и дело бросала злые взгляды на мужа с явным укором – почему же он сиднем перемогает боль и бездействует. Емельян Сергеевич Лужин, только что вернувшийся с охоты, низко опустив голову, сидел на лавке. Дочь же Анна лежала на кровати и безудержно рыдала. Всё её девичье тело вздрагивало, длинная коса свесилась до полу. После ярмарки хорошо выпившие братья Тельновы, не жалея коней, гнали их в родную деревню. Возле реки и увидели они Анну. Та, спокойно набрав воды, собиралась идти к дому. Обезумевшие братья и сотворили своё поганое дело. Вернувшись домой, от глупости своей несусветной стали выхваляться перед матерью своей «победой» над девкой. В этом особо усердствовал старший Павел, Елизар же вообще не понятно как себя вёл. Надежда Прокопьевна от таких новостей горестно всплеснула руками и, подойдя к иконам, стала молиться и плакать. Братья, удачно продав товар, уже орали на мать: «Жрать охота, выгребай всё из печи». Мать же, торопливо накинув на себя платок, выбежала из дома. Вдогонку ей они озверело орали «Чо, поди в ноги падать перед Емельяном пошла, – и, ухмыляясь, добавили, – мы его не боимся. Если чо, мы знам чо с им делать». Услышав это, Надежда Прокопьевна вернулась в дом и слёзным голосом проговорила: «Вы мне боле не сыновья, живите как хотите. Хорошо, что отец не дожил,» – и, резко оборвав речь, выскочила на улицу, с твёрдым решением домой больше не возвращаться. С затуманенными глазами она вдруг, сразу обессилев, медленно поплелась по деревенской улице. Мать Тельновых и не удивилась вовсе, завидев ещё с издали идущего быстрой походкой Емельяна, в руках у того было ружьё. Был уже поздний вечер, и два человека, прожившие с рождения в одной деревне, некоторое время смотрели в глаза друг другу, ничего не говоря. «Что хочешь, Емельян, то и делай с ними. Я из дома ушла, как прознала,» – и от нахлынувших слёз уже ничего не могла, что – либо внятно произнести. Получались только скомканные непонятные слова. Емельян Сергеевич с заряженным картечью старым ружьём неотрывно глядел на землячку: «Ну за что нам, Надежда, такая оказия вышла? Пелагея моя велит пристрелить их. А ить я так и сделаю не обессудь. Лебёдушку мою доченьку изверги истиранили». Не выдержала такого разговора Надежда Прокопьевна, опустив голову, ничего не видя вокруг, поплелась неведомо куда. Переступив порог дома, Емельян, ненавидящими глазами зыркнув на братьев, направил в их сторону ствол. Братья вмиг повскакивали с табуреток и вытаращили на него пьяные глаза. Старший из Тельновых Павел зарыдал и закричал одновременно: «Ты чо, дядя Емельян, убивать нас пришёл». Елизар в это время упал на колени и твердил, что женится на Анне, что она ему давно нравится и, говоря это, непрерывно плакал. Емельян, переводя ружьё с одного на другого, непонятно как ещё себя сдерживая, страшно заорал: «Нравится, говоришь? А по-людски почему не посватал? -, немного подумав, добавил, а теперь с вашей помощью её сердешную никто не возьмёт». Подняв немного выше головы Павла ствол, он выстрелил. Старший брат, вмиг согнувшись, упал на колени и истошно зарычал. Елизар же даже не шелохнулся: «Убьёшь и правильно сделаешь, дядя Емельян». В дом вбежали Надежда с Пелагеей, они обе упали в ноги Лужину и голосили: «Не убивай, Емельян, может поженятся они с Елизаром»…

Анна замуж за младшего Тельнова не пошла, хоть те дважды и сватались. Емельян ещё порывался застрелить братьев, но Пелагея спрятала ружьё. Он, особенно когда был во хмелю, кричал во всю избу, чтоб отдала. Жена, одумавшись, ответствовала ему так: «Тебя в тюрьму заберут, а мне чего тогда делать, погибать, штоль прикажешь? Анна наша-то поубивалась, поубивалась и то поняла, что на роду написано, то и будет, трепыхаться тут нечего». И уже заметно тише добавляла: «Жить надо продолжать, Емелюшка мой сердешный». Не сразу и не вдруг жизнь лечила искалеченные души семьи Лужиных. Были, были у Анны мысли о самоубийстве, и только материны молитвы и промысел Божий уберегли её сердешную. В семье Тельновых вышла распря. Елизар вдруг перестал ладить с Павлом: «Это ты меня подбил насчёт Анны-то. Хорошая она, я ведь её давно приглядел, ты всё спортил, гад, не желаю тебя знать». Павел в такие моменты свирепел и кидался в драку. Мать же, молча брала ухват и охаживала по спинам родимых сыночков. Неспроста Елизар ерепенился. Накрепко зацепила его душу Анна, и если бы Емельян пристрелил их, то сделал бы правильно – думал младший брат. И пуще всего виня себя, стал часто напиваться. И даже забывшись в хмельном бреду, Надежде Прокопьевне не раз приходилось слышать раскаяние сына.

Жизнь она у каждого своя и только своя. Сколько в ней разностей, попробуй разбереди этот улей. Ни одному человеку на земле не понять до конца жизнь. Люди стремятся и к злу и к добру. Трудно отвадить гордого человека от дурного поступка. Вот и в их родной деревне Кислицино злые языки стрекотали и стрекотали об Анне. Но и опять без удивления не обошлось. Парни и девчата относились к Анне хорошо, даже откровенно жалели её сердешную. А вот старшее поколение почесало языками. И как –то из соседнего села явился во хмелю Епифан с дружками. С явным намерением поглядеть на Анну. Богатым был отец его Евграф Кузьмич Кирпичёв, лавку свою имел. А богатым, известное дело, всё нипочём. Увидев на гулянье Анну, Евграф раздухарился не на шутку, понравилась ему девушка с длинною косою, и решил он завладеть ею. Анна, чуя недоброе, побежала домой, да догнали её хмельные дружки. Епифан, дыша перегаром прямо в лицо Анне, заявил: «Раз с другими спишь, то и со мной изволь». Дружный кобелиный смех прервал невесть откуда взявшийся Елизар: «Ничего у вас, робяты, не выйдет». Вмиг несколько оголтелых парней накинулось на младшего Тельнова. Его сбили с ног и стали нещадно пинать. В этот короткий миг Анне удалось вырваться. На выручку с остервенелым криком бежали местные мужики. Епифан со своими подручными, не вступая в драку, убежали. Елизара подобрали свои деревенские и увели до дому. Крепко досталось здешнему защитнику. Три дня кряду пролежал он не вставая. Матушка, плача все эти дни, неотступно лечила сына разными травами. А древняя старуха Ермолиха приходила и читала молитвы. Так уж повелось в их деревне, если у кого какая беда приключалась, то тут же велели привести Ермолиху. На четвёртый день стал потихоньку подниматься Елизар. И впервые за то время, как они с братом Павлом сотворили поганое дело, ему было как-то легче на душе: «Слава Богу, в этот раз кажись спаслась девка. Видать есть он Бох-то». Надежда Прокопьевна была и не рада, и рада случившемуся. С одной стороны выходило, что спас девку её сын, а с другой, нейдёт ведь она за Елизара. «Сходились бы да и жили», – думала мать. Она по – прежнему боялась, что Емельян может застрелить сыновей. И в этой нескончаемой тревоге проходила всегда и во все времена суетная жизнь.

Прошёл год, и до их деревни стали доходить тревожные слухи о революции. Но особых богатеев в Кислицино не оказалось, самыми зажиточными считались те, у кого было три, али четыре коровы. Посудачили да и перестали баять, землю-то без дела не оставишь. Только, пожалуй, тягловой крестьянской работой и спасали свои души деревенские жители от разных недобрых вестей. В особенности по вечерам в кажинном дому деревни Кислицино взрослые становились на колени пред иконами да и детей своих ставили. И обращались к Спасителю, Пресвятой Богородице, святым угодникам, многие, очень многие при этом плакали. Чувствовали всем нутром крестьяне, что недоброе заладилось на Руси. Да, как и рука-то поднялась на Божиего помазанника, ведь что сотворили. «Теперича земля наша без благословения Божиего живёт», – твердили люди в каждом дому. А за такими предчувствиями ничего хорошего ждать не приходилось. Вслед за революцией случилась на родимой сторонушке гражданская война. Разошлись дороги братьев Тельновых. Павел, воевал за белых, Елизар – за красных. Вскоре и убили Павла, свои же. Односельчане впоследствии и рассказывали Надежде Прокопьевне: «Не обессудь нас, землячка. Только зверь лютой твой Павел-то был. Насильничал девок, стариков убивал. Да его и не красные убили, а свои же, не выдержали стало быть». Новость эту мать приняла как должное, ибо какая женщина не знает своего дитя. Поплакав, стала жить дальше. Многие кислицинские сложили свои головушки в не нужной русскому народу войне. Но война, слава Богу, заканчивается, и деревенские мужики стали потихоньку возвращаться. Надежда Прокопьевна вечерами долго молилась и плакала. Вечная тревога русских матерей необъятна и ни с чем не соизмерима. Веками всё это копилось в нашем народе. И в человеческом бытии материнские мысли заполнены всё больше думами о детях. Так уж это устроено Создателем.

Её окно выходило видом на дорогу, а дом был так расположен, что виделась большая часть дороги, ведущая в деревню. Вот на неё-то родимую и глядела без конца мать младшего Тельнова. Сколько раз, завидев издали идущего человека, бежала она, первой встречая возвращающихся мужиков. Спрашивала их, сердешных, уставших, о сыне: «Не видели, не встречали», – был их краткий ответ. Тут же на деревне затапливались бани, их дымок оздоравливал загрубевшие на войне души односельчан. В такие дни пился самогон и с радости и с горя. Братоубийственная война очень надолго, словно заноза, врезалась в людскую память. И не вырывалась эта заноза да и вырвется ли когда – либо никто не знал. Живущим ране и ныне и после нас это неведомо. Ибо так устроен мир. Так в повседневной неминучей заботе прошло ещё полгода. С утра сердце матери безудержно билось, саднило в груди. Подоив корову и выстроив в ряд глиняные горшки, стала разливать молоко. Глянула в окно и, несмотря на то, что оно было покрыто утрешней испариной, разглядела медленно идущего по дороге человека. Дыхание окончательно спёрло, и она, побрызгав на себя холодной колодезной водой, устремилась навстречу. Сначала материны ноги еле еле передвигались по отчей земле, затем Господь вселил им силу, и Надежда Прокопьевна, не выдержав, уже бежала навстречу своей кровиночке, родимцу Богоданному. Худым и больным вернулся Елизар. Оказалось, что после тяжёлого ранения долго пролежал в больнице, не надеялся и выжить. Повидавши тысячи смертей и разного рода горестей, Елизар словно надорвал там свою душу. Мать в первые дни думала: не повредилось ли чего в разуме у сына. И поняв материнскую боль, сын всё объяснил: «Не печалься, маманя, после войны я отхожу. Даст Бог, время залечит». Надежда Прокопьевна раньше как-то не замечала, чтобы сын говорил о Боге. Теперь же утром и вечером подолгу молясь на образа, Елизар внешне очень спокойно говорил: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешнаго. Аминь, – немного помолчав, добавлял, – Яко благ и человеколюбец».

Сентябрьский дождь с утра окропил стремительно готовящуюся к осени матушку природу. Желтеющие на деревьях листья продолжали нести на себе разные людские взгляды. Те, кто справил себе многое по хозяйству, были более радостными, но это были те, у кого вернулись мужики. Деревенским вдовам же не оставалось никакой радости, кроме детей. Те хоть и были мал мала меньше, робили до полной устали. И, глядя после заката солнца на своих чад, видели вдовы, что погреба их полны картошки, и это хоть как-то успокаивало истерзанные жизнью бабьи души.

Но нынче, на миг остановившись, дождь припустил вновь да так хлёстко, что прогнал с улицы даже самых упрямых работников. И невольно дал перевести дух кислицинцам.

Емельян Сергеевич Лужин, вернувшийся с войны живым и здоровым, был назначен председателем не понятного ни для кого колхоза. Раскулачили три семьи, имевшие четырех и трёх коров. Не хотел это делать Лужин, да приказали новые власти. Потом было велено согнать весь скот в общественное стадо. И, немного похорохорившись для порядка, вынуждены были кислицинцы устраивать новую жизнь, и когда с каждого двора выгонялась скотина плачь стоял по всей деревне, не выдерживали нервы даже у самых стойких. Надежда Прокопьевна, оставшись одна во время войны, нарушила своё хозяйство. Лошадей удалось продать, а вот корову свою она теперь вела в колхозное стадо. Гуляла по всей России теперь одна поговорка: «Хочешь в колхоз, вступай, не хочешь, корову отберём. А против таких негласных лозунгов куда попрёшь? – думала Тельнова». Настроение у людей было и вовсе не понятное. Знали они, что в других сёлах всех богатеев раскулачили и угнали в Сибирь. И все молили Бога о разном. Емельян Сергеевич и сам толком не знал, как будет дальше, и только новые порядки заставляли председателя вживаться в не понятное до конца колхозное дело…

Раньше, отец Спиридон Андреевич Тельнов рассказывал Павлу и Елизару о жившем неподалёку от деревни в лесу монахе. Павел, услышав это, убегал на улицу, а Елизар, слушая тятин рассказ, дивился. Монах этот всегда ходил в чёрном своём одеянии. Домишко у него был чем-то сродни бане. Мы с ребятишками из любопытства бегали к нему. Хорошо помню, что жил он бедно. Только ягоды, зёрна и грибы видели мы у него на столе. Когда бы мы ни пришли, он всё молился на старинные образа, а почему те были старинные, я уже опосля стал понимать. Мы малые дети кто смеялись, а некоторые и крестились. Знамо дело, и родителям баяли, а бабушка твоя Пелагея Никандровна внимательно меня слушала и говорила, что это Божий служка, и, обижать его не след. «Если прознаю об ентом, розгами исхвощу». Потом выросли мы и монах этот куда-то ушёл. Мы опосля долго на то место не ходили. Я уж женатым был, пошёл как-то в лес по грибы и наткнулся на место, где избушка то эта стояла. Всё в точности по памяти несколько раз проверил, а домишки-то энтого замшелого не нашёл вовсе, только ямка и осталась. И вот диво так диво, грибов вокруг энтой ямки видимо – невидимо, а в серёдке лужица небольшенькая. И вода в ней чистая – пречистая, словно небушко. Напился я тогда водицы досыта. По сю пору помню, как коленопреклонённо молился монах о нас грешных. Видать есть чего-то на земле, чо мы не знам совсем…

Елизар в этот дождливый день, вспомнив рассказ отца, принялся выспрашивать у матери про то место, но Надежда Прокопьевна не знала его. И пришлось в проводники брать деда Михея, мужа бабки Ермолихи. Ермолиха, эта согбенная бабка, будучи большой молитвенницей, и благословила их в дорогу. На следующий день после того сентябрьского дождя ещё затемно отправились дед с Елизаром на поиски загадочного места. День уже перевалил за половину, а дед Михей, весь мокрый от высокой травы, всё бродил и бродил, время от времени слегка поматывая головой, чему-то удивляясь. И Елизар Спиридонович уже стал сомневаться, как вдруг дед повеселевшим старческим голосом забубнил: «Вот, Елизарушка, здеся он запрятался. Я ить его насилу нашёл, заросло всё». Они стояли и молча смотрели на с размер бани ямку. Вода в ней была, такою же чистой, как рассказывал отец. Дед тут же достал из котомки кружку и напился. Взглянув на небо и довольно крякнув, дал утолить жажду Елизару. Искал же это место младший Тельнов с втемяшевсейся в его голову верой. Он вдруг задумал помолиться на месте былого жительства старого монаха и попросить святых заступников, чтобы Анна его простила. «Ну чо, нашли?» – взволнованно спросила мать, когда её сын переступил порог дома. И по повеселевшему лицу она всё тут же поняла.

Прошло несколько лет. Анна и Елизар жили одинокою жизнью. И, работая в колхозе до полного изнурения, оба замечали, что их ровня уже имела детей – школьников. Тоска легла на Елизаровы плечи непроходимою болью. И если бы не тяжёлая работа, он бы точно сошёл с ума. И он уже не пытался что–то изменить в своей жизни. Но в Анне перемены были. Ни одному человеку на земле, кроме её самой, не заметные. Когда однажды, увидев пришедшего с войны Елизара, всего такого больного и худющего и вспомнив о том, как он заступился за неё перед Епифаном, она простила нанесённую ей когда-то давнюю, горькую обиду. Временами ей уже самой хотелось подойти к Епифану. Но это были те порывы, через которые не сразу и не вдруг перейдёшь. Лужин же посылал Елизара на самые тяжёлые работы, на лесозаготовки.

Так проходила безвозвратно жизнь. Неслись по небу облака. В жизненной круговерти облаков этих самых проносится великое множество. Люди же заняты своими земными делами, попросту сказать, суетятся. И если есть на земле добро и зло, то безусловно была любовь и смерть. И если кому-то не везло, как тому же Елизару Спиридоновичу, то понимала его маявшаяся головушка, что далеко не всем везёт в жизни. «Да и то сказать, всем в эти годины тяжко, – думал Елизар, хорошо, что чую тепло древних икон, хоть и потемнели они от старости, а спасают, ей Богу спасают. Да и молитвы вечный зов лечит, иначе бы помер я, давно бы погнил на погосте. В этом мире сложности кругом, в этом мире гнёт нас суета. Вот если бы в моём доме была Анна, но такую мечту не вышептать, не выкричать нельзя». И он заплакал по – мужски скупо. А мысли не закончились они продолжались, что раз так жизнь складывается, надо верить во Христа, надо именно к этому идти. Вдруг, посмотрев на яблоню, на её тяжёлые красивые склонившиеся ветки, он сорвал одно и, ощущая слёзный привкус, захрустел, думая о том, что завтра будет одно и то же.

Девушки на селе, как водится в жизни людской, подрастали. И в него, тридцатилетнего мужика, Елизара Спиридоновича, влюбилась одна такая. Он и так и эдак отмежёвывался. Настырной оказалась веснушчатая Галина Сумарокова. Совсем не давала проходу Елизару. Вот тогда-то, дождавшись ночи, и пошёл он до Анны. Одному Богу известно, о чём говорили Елизар с Анной. Только та самая ночь соединила их. И сказочнее той Божественной волшебной ночи им, дожившим, до тридцати лет, ещё ни разу не доводилось пережить. А через год и семя Елизарово с Анной увидело Божий свет. Его босые ножонки с помощью мамы ступали по земле и назван был первенец, как это и было заведено на Руси, в честь деда.

Во все века и времена и прост, и не прост был и, слава Богу, есть край родимый. Вековечными церквами, Храмами, истинным православием жила Русь – Матушка. Но жива она прежде всего её Великим русским народом. И со времён крещения Руси князем Владимиром Красно Солнышко. Земля наша русская стала называться Святая Русь.

По утрам на деревне затапливаются русские печи. Из кажного дома или старенькой избёнки из трубы вьётся дымок. Готовят наши женщины вкусное хлёбово, пекут пироги. Готовится и пойло для скотины.

И посреди утра, поставив чугуны в печь, Анна вдруг присела на лавочку. Она отчётливо слышала, как сопят два их сына Спиридон и Емельян, а вот дочка Дашутка спала очень тихо. Вдруг заскрипело крыльцо и в избу вошёл Елизар. В руках у него был ухват с новым, только что выструганным черенком: «Вот, Анна, соорудил, тебе ведь надо. А мне всё неколи было». Он, улыбаясь, говорил, что – то ещё, а Анна и слышала, и не слышала его. Так бывает в жизни. И чего только в ней не бывает за суетностью лет…