Журнал "PostKlau"

Сибирский пронизывающий до мозга и костей ветер, разъярившись и властвуя, гулял по окрестностям села Александровка. Накинув на себя дыроватую телогрейку и выскочив из избы, баба Таня, довольно проворно для её лет, набрала сосновых полешек. И спустя час её остывший за ночь дом начал нагреваться. Сварив себе постного супа из кислой капусты, есть его почему-то не спешила. Уж и кастрюлька с заваренными в ней шиповником и мятой  стала тёплой, а она по-прежнему ни к чему не притрагивалась. Зимний короткий день уж правил путь свой к полдню, и только тогда, налив себе черпачок супу, Татьяна Игнатьевна Огородникова отведала своей нехитрой похлёбки. Именно в эту ночь ей вдруг приснился брат Иван…

 

За колоски зерна был посажен в тюрьму её любимый брат Ваня. А тут, вскорости, и страшенная война с фашистом случилась.  Сколько беде не длиться - и она слабину даёт. Закончилась, слава Богу, и эта война, стали возвращаться домой выжившие мужики. С того момента, как брата забрали в тюрьму, от него не было ни одного письма. Отец Игнат Захарович, мама Мария Семёновна и Татьяна, погоревав о сыне и брате, думали, что его уж и в живых-то нет. По той жизни, других мыслей в головах у них не имелось. А Иван Игнатьевич Огородников вернулся к родным солдатом с орденом Красной Звезды и двумя медалями за отвагу.  Оказалось, из тюрьмы в штрафную роту угодил, был трижды ранен, да вот жив остался. На второй год после войны, в день победы, Иван Игнатьевич, выпив горькой, в сердцах сжёг свои награды в печке. Схватилась Мария Семёновна, да уж поздно было, запричитала, что, мол, ты наделал, сынок. Иван со слезами на глазах отвечал матери:

- Мама, я ведь чудом жив остался, а мужики полегли. Нам перед атакой спирт давали, знали отцы командиры, что смертушка нас всех ожидает. 

Ощерившись, рукавом вытер попадающие на язык солёные слёзы, глянув на мать, на ее ношеную-переношенную одёжу, смягчился:

                                                                                                              - Вот ведь мам, войну какую выиграли, а мы тебе самое что ни на есть простое « руно» не можем справить (в их деревне слово руно означало одежда).  Ну-ко, сядь на лавку-то со мною, и ты сестрёнка присядь.

Обнял родных людей, и отлегло, вроде,  немного от сердца у Ивана. Этого «немного» была всего лишь полушка, но и её хватило, чтобы перевести дух, и он уже заметно отошедшим от окалины голосом тихо говорил: 

 - Ничего маманя, встанем потихоньку, ежели через такое горнило прошёл…

Татьяна Игнатьевна Огородникова доживала свой век в родном стареньком дому. Родители после войны прожили недолго, убрались друг за дружкой. Колхозная надсада сделала своё дело. Вышла замуж за местного парня, хорошим был её Василий, любил её шибко. И вот ведь и не пил, как остальные, а выпивши перевернулся на тракторе, и нет мужика. Только одного сына Игоря и успели народить на Божий свет. Сын уже давно жил в городе, уж и его дети переженились. К матери приезжал очень редко, внука и внучку бабушка Таня видела всего несколько раз, не по нраву жене сына Наталье была деревенская жизнь.  Словом, выйдя на пенсию и потеряв остатки здоровья, как это у нас зачастую бывает, жила одинокою жизнью. Так водится в жизни, что покуда жив человек, он думает о родных.

 

Воспоминания эти приходят, пока трепыхается сердчишко, и без душевной надсады тут не обойтись, ежели, конечно, совесть имеется в тебе. И хоть день этот завершал свой путь-дорогу, Татьяна Игнатьевна уж чуяла нутром, что не заснуть ей нынче, может быть, и вовсе.  Ярко отобразился в памяти один из послевоенных летошних  дней. Сели за стол обедать. Брат Иван привёз с войны несколько банок тушёнки, и поэтому дух в дому был аппетитным. Мама, налив большущую чашку супа, поставила её на стол, и все, потихоньку дуя в деревянные ложки, хлебали огненное хлёбово. В это мгновение и ввалилась в их дом соседка Клавдия Никандровна Петрова, опустившись на лавку, заплаканным голосом заголосила:                                                                                                 

- Марьюшка, матерь родная, выручай, всё мои оглоеды поели. Дай Христа ради сколь ни-то  муки? 

Мария Семёновна тут же пригласила соседку к столу, но та наотрез отказалась. Тогда мать насыпала ей с полведра ржаной муки и собрала кой-чего ещё.  С этого момента и переменился Иван, работал в колхозе от зари до темна, как и все. Но мучило его что-то, а вскоре и высказался родным:                                           

- Батя, маманя, сестра, я в тюрьме лучше питался, чем наши деревенские в колхозе. 

Смахивали слёзы с глаз Игнат Захарович с Марией Семёновной после таких слов сына, Татьяна дивилась про себя, да как же это возможно такое? На селе жила вдова Кутергина Прасковья, жила как все, растила троих своих ребят, грузили колхозницы машину с тяжеленными кулями картошки. От натуги этой сильно схватило живот Прасковьин, да и не отпустило. Стала враз чахнуть, и за две недели убралась к Господу Богу.  Отнесли землячку на погост, сели поминать, да кроме солёных огурцов, картошки, браги больше ничего на столе и не было. Брага была настолько слабой, что почти и не ударяла в голову.

 

Иван Игнатьевич, выйдя на крыльцо, закурил махорку, вслед за ним вышел его ровня Владимир Шульгин.  Иван, не удержавшись, начал разговор первым:

- Володя, в тюрьме кормили лучше, чем в колхозе. Ну, на фронте, понятное дело, поели нормальную жратву. Только война уж как год назад кончилась, а мы всё на одной картошке перебиваемся. 

Владимир прошёл всю войну, был дважды ранен, вернулся с двумя орденами и тремя медалями в звании сержанта. Был от природы не разговорчив, но тут встрепенулся:

- Иван! Ты что предлагаешь - перетаскивать из пустого в порожнее? Сколько уж с мужиками об этом баяли.

Иван не унимался и в запальчивости продолжал:                                                                                               

- Володька! Был я намедни в городе, колхоз посылал, знаешь. Так там легче жизнь, тебе, конешным делом, об энтом ведомо. Как вот сейчас Прасковьины сыновья выживать будут? Да и не в этом только беда. Слушай, что нас всё этими уполномоченными да проверяющими пугают. Мы с тобой сколько раз смерти в глаза смотрели?

 

Затем, подойдя к Володе и обняв его рукой, заговорил тихо:

- Володя! Я вот чего думаю...                                                                                                                                         

Уж какими  путями фронтовики  это дело устроили -  толком никто не знал. Имеются только отдельные слухи и сведения. Уговорили они деда Андрея Устяжного в лесу в потайном их месте возле небольшой речушки за свиньями ухаживать. Сделали загон под крышей, и за весну, лето, осень, как уж снег пошёл, вырастили они двадцать среднего веса свиней. Но самым трудным было придумать, как раздать мясо деревенским,  вконец оголодавшим землякам.  Деревенского своего клеветника и доносителя Прошку Фролова тоже было трудно обвести на мякине.

 

Загоревали не на шутку фронтовики. Дед Андрей и присоветовал: раздать мясо по самым бедным ночью. Председателем колхоза в их Александровке был Ефим Сергеевич Пухов, нормальный мужик. Бабы деревенские любили его за то, что видя их голодную жизнь, разрешал им среди дня набирать грибов. И от этого тоже тужили Иван с Володей, и думали, как бы не подвести ничего не знающего об их деле председателя. И ведь развезли мясо по голодным своим землякам, настрого заказав, чтобы молчали, именно каждому говорили, что смерть видели  на фронте, и не могут глядеть на то,  как в мирной жизни их земляки так живут, и о том, что в тюрьме лучше кормили, Иван Игнатьевич говорил лично каждому…  

                                                                 

Татьяна Игнатьевна затеплила лампадку, и после вечерних молитв, глядя на образ Пресвятой Богородицы, осенив себя летучим крестом, едва слышно сказала:                                                                                                                        

- Упокой Господи, душу раба Божьего Ивана, чистый он был, от того и хлебнул в жизни лиха. Затем, присев на свою старенькую кровать и для укрепа духа почитав молитвы, легла прямо в одежде, укрыв себя толстым ватным одеялом, купленным так давно, что после её смерти вряд ли кто себе его и заберёт, и об этом тоже думала сестра фронтовика. В чулане, в сундуке, оставшемся ещё от прадедов, были аккуратно сложены мамины и тятины старые, но чистые пожитки. На гвозде висел тулуп отца, он хоть и был латанный-перелатанный, продолжал бережно нести память о главе их рода.

 

  Мысли - они ж не спрашивают на то разрешения у человека, они порой такие окаянные, ждёшь-пождёшь просвета сердешного от них, и только молитвы ко Господу и спасают православные души… Сон не шёл, и об этом заранее было ведомо Татьяне Игнатьевне, и она снова думала об Иване. Каким-то чудом удалось Ивану, Володе и деду Андрею два года кряду перед зимой подкармливать бедные семьи. Но случилось то, что, конечно, рано или поздно должно было случиться. Прошка Фролов своим нюхом чуял, что на деревне какая-то утайка завелась, и заглянул в дом к Клавдии Петровой, да так это сделал, чтобы застать большущую семью  за обедом. Бедная Клавдия, завидев Фролова, онемела. За столом сидели дети Клавы и хлебали с большого чугунка суп. Духом свинины был объят весь их дыроватый дом. Прошка, хитровато улыбнувшись, не спрашивая разрешения у хозяйки, сел на лавку, стал делать  самокрутку, и, покурив, совсем неожиданно для Клавдии ничего не спросив ушёл.

 

Расчёт стукача был донельзя прост. Подкараулив одного из сыновей Клавдии Валерку, знавши, что тот не в меру болтлив, он угостил мальчишку конфетой, доселе невиданным чудом, тот, знамо дело, рот и раззявил. Прошка, уж явно чуя поживу, спрашивал:

- Валерочка! Миленькай! Поведай мне старому, откуда это у вас мясцо-то взялось?                                                           

– Как откуда? А вы, дед Проша, разве не знаете? Нам его дядя Иван и дядя Владимер дают. Тут пришло время раззявить свою гнилую пасть Фролову, и он, угостив Валерку ещё одной конфетой, специально взятой на тот случай, если мальчик будет упираться, пошёл просить у председателя лошадь.

 

Ничего не подозревающий Ефим Сергеевич, отдав подводу деду, только и спросил:                                                                                                    

- Зачем тебе в район-то? Вишь, у нас тут запарка вечная, помог бы -  грабли, черенки шибко надобны.

И с великой надёжей глянув в глаза Прохора добавил:

- Ты ведь плотник хороший. 

Прохор Ананьевич Фролов очень «хорошо»  отличился во время раскулачивания и коллективизации. В это великое горе для крестьянства он прямо-таки пировал, не забыв и себя обогатить на беде людской.  Именно по его вине были посажены в тюрьмы настоящие хлеборобы, многие так  и не вернувшиеся в родное село, сгинув навечно в лагерях.  Но для таких, как Прохор, у Советской власти всегда имелась работёнка. Закончилось раскулачивание с коллективизацией, стали за колоски сажать.

 

 Так он однажды и подкараулил Ивана Игнатьевича. Всё село его ненавидело лютой ненавистью и боялось.  К вечеру приехали милиционеры с Фроловым, и горестная весть об аресте Ивана с Владимиром мигом разлетелась по селу. Люди, побросавшие в поле работу, спешили увидеть, может быть в последний раз, своих дорогих земляко-фронтовиков.   На горестные проводы сошлось всё село Александровки. На лицах милиционеров ясно читалось удивление, но на их возгласы, чтобы расходились, народ не реагировал. И когда уже Иван с Владимиром сели на телегу, потерявший на фронте руку Сергей Куприянов не выдержал и вышел вперёд:

 

- Чего делаете, власти? Они робята наши-фронтовики, за Родину, стало быть, сражались, и награды тому свидетель немалый.  У нас бедноты, почитай, всё село, жрать нечего, всё подчистую государству сдаём. Так они ж не себе этих свиней ростили, они, сердешные, всем поровну делили.

При этих словах голос у Сергея дрогнул, но он смело добавил:                                                       

- Не люди вы после этого.                                                                                       

Бабы, спохватившись, затолкали смелого земляка в толпу. Подвода двинулась, скрип колёс давил на нервы всем провожающим.  Деревенские дети, как Прошка на них ни кидался с палкой, всё одно долго бежали за телегой. Редко кто не плакал среди взрослого населения села в этот момент, но даже если у кого и не текли слёзы, это было только снаружи,  нутро же саднило у каждого…   

Дивилось после районное руководство поступком фронтовиков, ибо выяснилось, что воровства не было, но тюрьма для деревенских друзей оказалась неминуемой. Владимир, отсидев срок, вернулся домой, и все жители села, ещё издали завидев его, всегда почтительно здороваются с ним, детям своим наказывают делать то же.

Иван Игнатьевич Огородников был зарезан в тюрьме, не смог, как потом выяснилось, видеть, как издевались над кем-то, принял заступ. С Татьяной Игнатьевной и с родителями, пока те были живы, люди села были так же почтительны, как и с Владимиром. И хоть прошло с той тревожной поры много лет, земляки ничего не забыли…    

                                                                                                                                           

Утром, как это водится на селе, пропел петух. Татьяна Игнатьевна, так и не уснув в эту ночь, тяжело поднялась. Помолившись перед образами,  стала искать спички, чтобы затопить печь. В это утро она напекла пирогов с картошкой и грибами, хоть рыжики и были прошлогодние, хранящиеся в банке в подполе. Теперь эти самые грибочки издавали такой дух, что хозяйка съела один пирог с давно невиданным аппетитом, подивилась про себя этому. 

Тяжеленная дверь избы заскрипела, и на пороге появился не бывший у матери несколько лет сын Игорь. Татьяна Игнатьевна, обняв сына, заплакала, подумав, что, видно, её брат Иван упросил Боженьку, чтобы сын навестил маму.  Немного отойдя от радостной встречи, накормив сына горячими пирогами, снова подумала: «Чистый наш Ванечка, чистый…».

 

 Использовано изображение картины Леонида Баранова "Ангелы на крыше"