У каждого из них за спиной аресты и суды, никчемная, разрушенная жизнь, голод и побои. Впереди долгие годы неволи, этапы, работа с  кайлом и тачкой. Неудивительно, что каждый из них примерил этот ящик на себя.

Рядом с капитаном ещё два офицера и старшина.  Лагерное начальство неуверенно топталось за их спинами.

У серого забора стояли автоматчики. Овчарки сидели у их ног, готовые поймать, повалить, придушить.

Лица конвоиров не столько равнодушны, сколько растерянны. Что-то случилось.

В лагере всегда чего то ждали. То скорого прихода американцев. То амнистию.

Толпу волновали самые фантастические слухи то об отмене уголовного кодекса, то болезни Сталина. Слухи наплывали волнами, как обморок и тогда сладкая дрожь пробегала по изломанным неровным рядам заключённых.

-- Легавый буду, щас амнистию объявят! -  Тревожился мужик в чёрном пальто, укравший колхозную корову. -  Надо поближе. А то ведь не дадут послушать, олени рогатые!

Был он малоросл, худ.  Глаза  водянистые,  унылые,  как у дохлого сома. Кожа  на лице сморщенная, желтая.

- Вон нарядчик карточки несёт, - сосед Лученкова хлопнул мужика по плечу.- Чего то расстроенный нарядчик. Видать точно амнистия, а ему с тобой Швыдченко расставаться не хочется.

Мужик что-то бормотал, вертя по сторонам головой.

Капитан заложил за спину руки, и, глядя на ряды зэков, громко крикнул:

- Граждане заключённые!

Из его рта шёл пар.

Стало очень тихо. Было слышно, как на хоздворе монотонно работал дизельный генератор.

Лученков увидел рыжее  тельце  крысы, бегущей вдоль стены штабного барака. Хвостатая тварь остановилась, нюхая воздух подрагивающим носом.

Она  смотрела на стоявших людей равнодушно и  без всякого беспокойства, всего лишь как на досадную помеху.

Крысы в лагере были везде. Ночью они бегали по бараку. 
Пищали и царапались под досками пола.  Грызли всё, что встречалось на их пути — запрятанный на нарах хлеб, сапоги, мыло.

Лученков сделал попытку вспомнить, какой сегодня день, и не сразу, с усилием сообразил, что начало октября.

Счет дням недели он вел исправно, привычно ощущая суточный ход времени, а вот числа...

Какая разница, если впереди всё равно ещё почти десятилетний срок. 

Кто- то обронил в тишине:

- Бля буду, прокурор где-то умер!

Капитан переждал некоторое волнение в рядах заключённых.

- Долго агитировать я не буду. Некогда! Родина-мать в опасности!

При этом голос капитана сорвался и захрипел как труба. 

Заключённые слушали его с каменной серьезностью, ничем не выдавая своих чувств. Многолетняя привычка нахождения в условиях несвободы рождали стойкое равнодушие и иммунитет ко всякого рода высоким словам и красивым призывам.

Агитировать и призывать заключенного к подвигу во имя Отчизны и большевистской партии — напрасный труд.

Все это знают. Всколыхнуть и заинтересовать массу заключённых можно лишь перспективой материальных благ или поблажек. В этом и состоит разница между удачной или неудачной речью.

- Фашисты топчут нашу землю! Убивают, жгут, насилуют ваших сестёр и матерей! Красной Армии нужны бойцы… Много бойцов.

- Это как, гражданин начальник? Под охраной в бой идти! – раздался чей-то крик из середины строя.

- Нет, - отрезал капитан. - Все кто захочет воевать против врага, будут немедленно амнистированы и направлены на фронт. Воевать будут в составе штрафных рот. В случае ранения, совершения героического поступка или по отбытии срока судимость с них снимается вместе с неотбытым сроком!

- А если убьют?

- Если убьют, то погибнешь героем, а не будешь медленно гнить всю оставшуюся жизнь.

По рядам заключённых рябью пробежал шум. Кто- то крикнул:

-- А фигуру дадут? Или с кайлом в бой идти?

Зэки засмеялись.

- А ну прекратить разговоры! – Капитан, поправил на боку планшетку.

- Кто меня услышал, кто хочет защищать свою Родину и добиться освобождения, выйти из строя!

Сначала несмело, затем всё увереннее зэки стали выходить из строя.

Помбригадира, шевеля что-то губами, постарался затеряться в середине строя.

Никифор Гулыга, парень лет тридцати, одетый в лагерную телогрейку, тщательно подогнанную по фигуре, и в модной вольной кепке, чуть рисуясь, сказал:

- Я, наверное, тоже пойду, повоюю! Надоело сидеть. Жиром заплывать стал.  Простите меня воры!

Следом двинулся Лученков.

Перед Гулыгой вильнул задом бывший комсорг алюминиевого завода в Запорожье, посаженный за троцкистскую деятельность.

Вор пнул его в копчик.

- Родина в услугах педерастов и врагов народа не нуждается! Ну-ка дай дорогу.

За ним двинулись ещё несколько зэков. Метался и мучился в раздумьях  коровий вор Швыдченко.

Рослый багроволицый старшина скептически и насмешливо оглядел  желающих повоевать.

- Ну, шо-ооо!..  Комсомольцы-добровольцы! Вольно! Всем на корточки!

У приземистого штабного барака пришлось ждать.  Заключённые сидели на корточках, по четыре в ряд.

Будущих штрафников по одному запускали в канцелярию, опрашивали, сличая ответы с личными делами. Записывали татуировки, приметы. Браковали только явных инвалидов или тех, кому уже исполнилось 50 лет. Всех, кто прошёл комиссию загоняли в транзитку, рядом за проволоку.

Подошла очередь Лученкова. Он перекрестился дрогнувшей рукой: «Пусть будет всё, не так, как будет... Пусть будет всё, как я хочу! Хочу на волю!».

Поднялся, стараясь не спешить подошёл к приоткрытой двери штабного барака, у которой стоял сонный  охранник с винтовкой на плече. Внутри оказался длинный серый коридор, с дощатым полом. По обе стороны -- двери с табличками.

За ближней дверью стрекотала машинка. Нужно было постучаться, войти, сорвать шапку и отрапортовать.

Лученков приоткрыл дверь канцелярии и сразу же попал в перегороженный деревянным барьером кабинет.

Барьер ограждения  вытерт локтями, за ним какие-то шкафы с картонными папками, заляпанный чернилами стол. На окне решётка. И ничего больше. Стены тоже голые, без лозунгов.

За столом сидел лейтенант в коверкотовой гимнастерке. У него было красное, недовольное лицо, с какими то тусклыми, безразличными глазами. Напротив расположилась машинистка из вольняшек и сержант с какой-то замусоленной тетрадью на коленях.

Лейтенант, молча, смотрел на вошедшего. Тот сдёрнул с головы шапку, доложил скороговоркой:

-Заключённый Лученков Энгельс Иванович, одна тысяча двадцать четвёртого года.... Статья... Срок - 10 лет... Начало срока...  Конец срока....

Сержант полистал тетрадку. Медленно провёл толстым пальцем с траурной каёмкой под ногтем по неровной строчке. Потом встал, достал с полки серую картонную папку. Раскрыл и положил перед лейтенантом. На первой странице была приклеена, какая-то мутная фотография, засиженная мухами. 

- Так,  Лученков. - Лейтенант сурово глянул на Глеба, потом на фото, сличая. – Разбой средь бела дня. Штопорила - десять лет… Пиши - три месяца штрафной.

Машинистка выбила на клавишах длинную дробь.

-Так, Лученков… Чего встал? Следующий.

Глеб сделал шаг за дверь, где ожидал другой заключённый с добродушным, приветливым лицом и честными глазами, какие могли быть только у жулика.

Конвоир с винтовкой стряхнул сон, пошевелив плечом, приказал:

- Живей, мерин!

Лицо зэка покраснело. Приветливость сменилась злой гримасой, ответил грубо:

- Мерин твой папа! А ты его жопа!

- Шо-ооо?! - заревел охранник цапая винтовку и хватая воздух широко распахнутым ртом . - Шо ты казав?!

Конвоир был родом с Житомира и страдал хохлацкой упёртостью.

На шум выскочил сержант. Спросил строго:

- Что у тебя, Мельничук?

- Та ось же, товарищ сержант, ображае на бойовому посту!

- Фамилия, статья?! - похолодел лицом и голосом сержант.

- Временно изолированный боец-доброволец Красной Армии Клепиков!

Что же это такое происходит, товарищ сержант. Великий Сталин учит нас, что надо думать о живом человеке, а это падло мне ружьём грозит!

Судя по всему парень был мастером партийной риторики и хорошо знал работы Сталина.

Сержант постоял, молча, осмысливая услышанное.

- Ты не особо вольничай, Мельничук. Это уже не наш элемент, а без пяти минут боец Красной армии.

Охранник рукавом шинели вытер с лица пот.

- Винен, товарищ сержант!

- Социалистическая законность обязательна для всех и угрожать оружием военнослужащему Красной армии никак нельзя! Смотри мне!

 Развернувшись сержант скрылся в кабинете.

Клепиков подмигнул Лученкову.

"Ну как я его сделал"?

Повернулся к охраннику.

- Чего торчишь как прыщ на залупе? Не слыхал, что товарищ сержант приказал? А ну спрячь плётку, пока товарищу надзорному прокурору не пожаловался!

- Який він тобі товариш, воша тюремна?!

- Сейчас узнаешь! - Довольный Клепиков шагнул за дверь.

Через минуту выскочил обратно с просветлённым лицом. На нём была печать прежнего нахальства  отпетого жулика.

Крикнул караульному:

- Смирно! Как стоишь перед бойцом Красной армии, рожа мусорская? Забыл о том, что  товарищ Сталин сказал? Незаменимых у нас нет. Я уже договорился!Пойдёшь, в рот меня толкать, завтра улицу мести, а я  вместо тебя вертухаем!

Пока караульный осмысливая сказанное хлопал глазами, Клёпа испарился.