Сергей Герман(Германия)

(Член Союза писателей России)

                  Штрафная мразь(часть 2) 

Часть 1

Минут через десять оба они очутились в камере для осужденных. Ночь прошла в каком-то полузабытьи. Утром дали горячую баланду. В алюминиевой миске, тараща белёсые глаза, плавали рыбьи головы.

Гельман ничего не мог есть. От  одного вида баланды подкатывала тошнота. Когда-то слышал, что в тюрьмах расстреливают по ночам. Днём полудремал-полубодрствовал. Вновь наступила ночь, долгая как тоска. Время остановилось. Опять ночь... Последняя...

Слух обострился как у зверя. Отчетливо услышал шаги. Они смолкли перед камерой.

Ключ сделал положенные обороты. Лязгнул засов.

Обитая железом дверь ржаво распахнулась. На пороге камеры стоял конвойный в гимнастёрке. На его ремне кобура с наганом.

«Гельман, на выход!»

Мелькнула мысль: «Господи!.. Ну вот и конец»!

Шли темными коридорами и вдруг остановились. Надзиратель подвел к обитой чёрным дермантином двери.

Гельман с огромным трудом пересилил себя, открыл дверь и зажмурился. Так и стоял с закрытыми глазами, ожидая пули в затылок. Ожидание казалось бесконечным.

В кабинете за столом сидел офицер, с двумя большими звёздами на погонах. Перед ним стояла лампа с зелёным абажуром. Подполковник поднял голову, выставив вперед ногу, как при замедленных кадрах в кино, опустил руку на кобуру и скомандовал:

- Входи! Стоять смирно!

…И лечь бы бывшему рядовому Гельману в одном нижнем белье в заполненную водой яму, куда скидывали всех приговорённых и расстрелянных, но, наверное вмешался сам Господь Бог.

Полк отправляли  на фронт, и оперуполномоченный НКВД упросил  председателя трибунала заменить расстрел  штрафной ротой.

Вот уж воистину, встречаются на свете звери среди людей, и люди среди зверей. Подполковник дал расписаться в какой-то бумаге о том, что  «высшую меру наказания заменить десятью годами ИТЛ».

Гельман зашатался и чтобы не упасть ухватился руками за край стола.

Потёр виски, пытаясь восстановить душевное равновесие. Только потом сообразил — у него появился шанс выжить. Ведь штрафная, это ещё не расстрел! Есть такое выражение — «ватные ноги».

У него было  ощущение,  что его ноги сделаны из ваты.

Гельмана отвели обратно в камеру. Вот так Аркаша и оказался в штрафниках.

Утром на печатной машинке отпечатали новое удостоверение личности. И поехал он на фронт вместе со своим полком, но только в отдельной теплушке, под охраной НКВД.

Сержанта Ширяева он больше не встречал. Может быть расстреляли, а может быть тоже попал в штрафную роту.

Небольшую часть штрафников составляли блатари-урки, жулики, карманники, скокари, которым срок отбытия в лагере заменили штрафной ротой.

Эти держались особняком от армейцев. Было их в роте немного, человек двадцать. Сапоги они называли прохарями, бритву - мойкой, охрану - вертухаями.

Их сплоченность и непонятный язык вызывали робость. Готовность по любому поводу и без повода кинуться в драку - страх и уважение.

                                      Энгельс Лученков

В строю, среди блатяков шагал Энгельс Лученков. Внешности он был неприметной, роста среднего, худощав, подвижен. Волосы и брови выгорели у него до одинакового светло-пшеничного цвета, ворот гимнастёрки всегда был расстёгнут, пилотка на затылке.

Слева от него в строю неулыбчивый парень лет тридцати с небольшим шрамом над правым глазом и обтянутыми сухой, словно дубленой, кожей скулами.

Звали его Никифор Гулыга, и был он вором. В прошлом — медвежатник, домушник.

Профессии серьёзные и уважаемые в преступном мире. Жизнь за ним угадывалась страшная: воровал, садился, бежал,  был пойман и страшно бит. 

За спиной Лученкова  располагался Миха Клёпа, картёжник и аферист.

Гулыга был молчалив, сдержан, порою слишком упрям, и всегда считал себя правым.  Родился в год начала Германской войны. Уходил в побег. И даже свои относились к нему с опаской, потому что был  опасен и коварен, как медведь. Никогда не знаешь, что у такого человека  на уме.

Он был, несомненно, одной из самых ярких фигур того не совсем обычного мира, с которым Энгельса Лученкова столкнула лагерная и фронтовая судьба.

Лученков на десять лет моложе Гулыги. Появился на свет в год смерти Ленина.

Его отец, Иван Степанович, в семнадцать лет  ушёл из семьи в революцию, бороться за свободу и справедливость.

Он был из романтиков, воспевающих революцию. Родившегося сына назвал Энгельсом, в честь одного из авторов «Капитала». Говорил: «Если погибну за Советскую власть, то похороните. А на могиле скажете хорошую речь, дескать, погиб дорогой товарищ на боевом посту»! И смеялся коротким, злым хохотком, похожим на кашель.

Он прошёл долгий, извилистый, по-своему трагический путь русского бунтаря. Успев закончить три  класса церковно-приходской школы он всё время стремился выбиться в люди, наверх, но внутреннее бунтарство не позволило ему согласиться с происходящим.  Поагитировав за Советскую власть и раскулачив несколько своих соседей, отец скоро разочаровался в колхозном строительстве и, ещё будучи на должности председателя ушёл в глубокий запой.

Не принесла революция счастья ни ему, ни Энгельсу, ни его семье. В пьяном угаре и угрызениях совести Иван Лученков  застрелился в 1931 году. Похоронили его у сельсовета. Из металлического листа вырубили звезду. Приклепали к железному пруту. Заострили конец. На звезде краской написали имя, фамилию, год, день рождения, день смерти.

Комбедовский оркестр, из гармошки и двух балалаек исполнил «Интернационал». А Энгельс с тех пор стал расти безотцовщиной. Он рано вышел из-под материнского контроля, перестал учиться. Потом связался со шпаной.

"Ты, Лученков, портишь нам все  показатели по школе. А ещё сын большевика!”, — укоризненно твердили учителя.

"Двоечник, дармоед!” — кричала мать.

Когда Энгельс подрос, его дед Степан, подвыпив, хрипел страшным голосом:

- Шлялась у нас  тогда по России одна французская б--дь, Революцией звали. Вот в честь её основателя, папашка тебя и назвал!

Дед был бородат. Борода его была чуть курчавая, отливала старческим серебром. Любил читать книги, откуда и черпал знания о французской революции и легкомысленных женщинах.

Вспоминая сына он наливал себе мутного хлебного самогону в гранёный стакан  и долго молчал, со всей крестьянской обстоятельностью вспоминая, какой он был, его сын-Ванька. Выпив, вытирал седые усы ладонью, вздыхал: 

–Вишь, ты как!.. Всех Ванька хотел осчастливить... перехитрить, перехитрожопить...  Вы в комунизьму, а я впереди всех и вроде как главный! 

Пахал бы землю, не высовывался, глядишь и жил бы  себе в своё удовольствие!

Махнув рукой и вытерев скатившуюся слезу, дед опрокидывал в себя ещё стакан.

Посадили Энгельса Лученкова в сороковом году. Статья разбой, или вооружённое нападение, с целью завладения государственным имуществом, соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья.

Вроде сделали всё чисто. Ночью взяли магазин. Запрятали галантерею. Легли на дно. А через трое суток пришли к нему ночью двое. Непонятно как под утро вошли в его комнату, дверь открыли без скрипа и без ключа. Показали «фигуру», револьвер то есть. Сказали: «Пошли».

Видать очень большой опыт был у этих гостей в таких делах.

Не торопясь, просто и буднично, словно на утреннюю прогулку — двое оперативников НКВД и он посередине, двинулись к оставленной на соседней улице машине. Как пацан со старшими братьями…

И покатил вперёд автомобиль с погашенными огнями, где сидел он, зажатый между провожатыми, и форменная фуражка  покачивалась впереди рядом с шофёром.

Пробыл Лученков в следственной тюрьме недолго. Быстрое следствие, суд, приговор: десять лет лишения свободы. Повезло. Могли и разменять, то есть применить высшую меру социальной защиты. 

Потом снова наручники, конвой, «воронок», какие- то железнодорожные пути, где стоял большой состав. Столыпин.  

Ехали долго, куда везли – неизвестно. А потом на какой то станции выдернули несколько человек. Среди них- Лученков.  

Снова наручники, конвой, кругом снег. И пошли они пешком по сугробам на комендантский лагпункт. А столыпин поехал дальше.

Первая зима в лагере была страшной. Нечего жрать, холод, кругом  уголовная шпана.  И тут снова повезло! Началась война!

К этому времени Энгельс уже не был таким романтиком, как его отец. Своё революционное имя презирал, поэтому всем говорил, что зовут его Глеб.

На фронтах протяжённостью в тысячи километров шли тяжелейшие бои.

Немцы, чего от них никто не ожидал, оказались сокрушительно сильнее Красной армии. День за днем их самолеты осыпали  позиции советских войск бомбами, секли их пулеметным огнем. Двухмоторные штурмовики Мессершмиты-110 яростно гонялись за  машинами и даже за отдельными бойцами.

По русским дорогам катили и катили колонны фашистских танков, тяжелых и средних, мчались грузовики с пехотой, тягачи волокли огромные пушки.

Германские батареи не жалели снарядов и щедро обкладывали ими советские части. Они били в строго определенные часы, из всех калибров - прицельно, и по площадям.  Листовки, густо сыпавшиеся после бомбежек, сообщали о новых победах Вермахта по всему фронту от Белого до Черного моря. И каждую ночь уходили к немцам дезертиры-перебежчики из недавно призванных запасников…

Мясорубка войны перемалывала тысячи жизней, и поэтому каждый день требовались всё новые и новые тысячи новых солдат.

В первый же год войны, обученная и экипированная кадровая армия, была уничтожена, а то что от нее осталось, разбежалось по бескрайним лесам, разбрелось по ближайшим деревням и сёлам. Были случаи беспримерного личного и группового героизма советских солдат, но  общая картина оставалась безрадостной.

Сталин приказывал бить врага на его территории и малой кровью, но фронты трещали по всем швам. Красная армия отступала, хотя полководцы не жалели ни крови солдатской, ни их жизней.

В первые два года войны погибло и попало в плен более 8 миллионов человек.

Надо было сражаться  дальше, но было некем. Военкоматы подобрали всех кто мог воевать.

И уже на второй год боев стали призывать мужиков старших возрастов, тех, кому за пятьдесят. Гнали на сборные пункты и семнадцатилетних мальчишек. Мобилизационные команды проводили облавы на рынках, на вокзалах. Собирали всех, ограниченно годных по здоровью и тех, кто был годен служить лишь в обозах или  в тыловых частях.

Словно смерч пронёсся по глухим сибирским и уральским деревням, по степям Казахстана, по таджикским, киргизским, узбекским и туркменским кишлакам.

Действовал лишь один лозунг: «Всё для фронта. Всё для победы»!

И во имя этой Победы всё гнали и гнали на фронт эшелоны с перепуганными мужиками  и юнцами.

Из городов и деревень, из многочисленных пунктов формирования и обучения шли к фронту маршевые роты и батальоны - команды истощенных, измученных тыловой муштрой и недоеданием людей, кое-как обученных обращаться с винтовкой. Многие из новобранцев с трудом понимали и говорили по-русски. Не умели ни стрелять, ни окапываться, ни бросать гранаты.

Но некогда их было учить. Дорого! Долго! Затратно! Не было ни времени, ни средств на подготовку.

И опытных учителей тоже не было. Кто погиб. Кто арестован. А кто уже и расстрелян.

И потому всё делалось как очень часто в России- через колено, массой, числом.

Шли на фронт кирпичного цвета товарняки с широкими дверями и поперечной перекладиной в дверях. Раньше в таких вагонах по железной дороге  перевозили скот.  С небольшой только разницей: в отличие от лошадей, ни сена, ни соломы у защитников Родины не было.

Немцы во время войны пользовались шерстяными одеялами, а Красной армии одеяло заменяла всё та же, дедовская серая, солдатская шинель. Прожжённая, пробитая осколками, зачастую снятая с убитого и наскоро заштопанная в армейском банно-прачечном отряде. 

Продолжение следует...

Выпуск июнь 2015

Copyright PostKlau © 2015