Сергей Герман(Германия)

(Член Союза писателей России)

                  Штрафная мразь(часть 18) 

Часть 1  Часть 2  Часть 3  Часть 4  Часть 5  Часть 6  Часть 7  Часть 8  Часть 9  Часть 10  Часть 11

Часть 12  Часть 13  Часть 14  Часть 15 Часть 16  Часть 17

Привал был недолгим. После короткого отдыха подняться почти невозможно. Но рота поднялась. Через четверть часа двинулась дальше.

Усталость, тяжесть, холодный непрекращающийся дождь вызывали равнодушие ко всему и  к своей жизни.

- Шире шаг, золотая рота! А ну... песню запева-ааай!

И словно дожидаясь этой команды, рванул отчаянный мальчишеский тенорок:

Стою я раз на стрёме,
Держу в руке наган,
Как вдруг ко мне подходит
Неизвестный мне граждан.

Он говорит мне тихо:
«Позвольте вас спросить,
Где б можно было лихо
Эту ночку прокутить?»
 

Запевала Саня Васин, пулемётчик и пакостный матершинник, в немецких, аккуратно подкованных сапогах. Их носили почти все, стаскивая добротную обувку с убитых немцев.

-Шире пасти, членоплёты!— кричит заблатнённый пулемётчик.

Подхваченная зычными, глухими и хриплыми от простуды голосaми, песня летела над дорогой.

Потом его мы сдали
Войскам НКВД,
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде.

Нам власти руки жали,
Жал руки прокурор,
Потом нас посажали
Под усиленный надзор...

Уже темнело. А рота все шла и шла.

Наконец голоса: "Пришли… Добрались… Привал…" Остановились за огородами села. В селе разместился какой-то штаб, и штрафникам не разрешили в него войти.

Повозки поставили у высоких тополей с облетевшей листвой. Старшина выдал селёдку и по куску хлеба.

Где-то в крайних дворах среди ночи визгливо залаяла собачонка. Полаяла немного, возможно, на кошку или на птицу, потом взвизгнула и утихла.

Ранним утром  младший лейтенант Голубенко вышел на окраину села, где кособочились скирды прошлогодней соломы. В нескольких метрах от них дымился костерок. У огня сидели трое бойцов в телогрейках без воротников и старых, замызганных пилотках. Четвёртый лежал на земле, на надерганной из скирды соломе. Он лежал на боку, подложив под голову руку и уныло тянул:

Я сын рабочего, подпольщика-партийца.
Отец любил меня, и я им дорожил
Но извела отца проклятая больница,

Но извела отца проклятая больница,

Туберкулез его в могилу положил.

Ещё один возился над костром. Подойдя ближе Васильев узнал Клёпу, который жарил на костре свежее мясо. 

Гулыга, Паша Одессит и Глеб Лученков сидели у костра. Хватали руками куски. Горячий жир стекал по рукам. Насытившийся Пушкарёнок лежал у костра.

Клёпа размахивал доской над тлеющими углями.

Сидевшие у костра штрафники заметили приближающегося  к ним офицера, но делали вид, что его не видят.

Младший лейтенант подошёл ближе. Попытался рявкнуть:

- Вста-ать!

Сидевшие у костра люди  медленно и нехотя повернулись на голос, какое-то время смотрели на взводного так, будто не узнавали своего командира. Пушкарёнок прекратил петь, тоже повернул голову.

- А-а, – протянул равнодушно Гулыга и стал подниматься.

За ним встали все остальные.

– Здравия желаю, товарищ командир. - Равнодушно сказал Клёпа, почёсывая подмышкой.

- Присаживайтесть к нам.

Взводный принюхался, раздувая ноздри.

- Что это у вас? Мясо? Откуда?

Гулыга вытёр рот рукавом грязной телогрейки, согласился.

- Ага! Мясо!

Спросил:

- Ну так будешь с нами, младшой? Знатный гуляш. Ещё утром гавкал! 

Голубенко поперхнулся.

-Так это что?.. Собака?

Гулыга кивнул. Клёпа всхлипнул вроде как огорчённо. Типа, что же тут поделаешь.

- Так точно. Бобик!— Подтвердил маленький жилистый Пушкарёнок, пережёвывая жесткое мясо. — Булыга же сказал, гуляш!

Миха Клёпа  надвинул ему на глаза каску:

- Молчите, Шура! Тщательней пережёвывайте пищу.

Пушкарёнок что-то пробурчал себе под нос неразборчиво, хотел снова сесть, но передумал, и после минутного замешательства продолжил стоя обгладывать рёбрышко.

Пытающийся было присесть младший лейтенант вскочил. Пробормотал сконфуженно:

- Нет, спасибо. Я - сыт! Пойду. Надо ещё посты проверить.

- Ну вот, - сказал Гулыга после того, как взводный ушёл.- А он ещё спрашивает почему мы одни кушаем. Потому и кушаем, что все такие гуманисты, как товарищ лейтенант. Брезгуют! Невдомёк им, что собачка полезней чем пшённая каша.

- По моему тоже, собачатину есть можно,- сказал Паша с набитым ртом. - Лучше чем сухари. Уже весь рот ободрал ими. Сейчас бы лучку еще!

-Ага!- добавляет Гулыга,- и сто грамм. А потом ещё и бабу попышней! Размечтались! Жрите давай и спать. Чует моё сердце завтра поднимут не свет, ни заря!

На ночь расположились в коровнике с выбитыми окнами. Заснули сразу, не чувствуя ни холода, ни голода.

Хоть и не слишком уютно было в коровнике, где навоз слегка притрусили соломой, но на следующую ночь вспоминали его с тоской. Ничего, что навоз подтаял, и все вывозились в бурой жиже. Зато не мерзли. Следующую ночь провели в лесу.

Ложиться на мокрую землю было опасно. Утром можно было не встать. Глеб  стал ломать бурьян, чтобы выложить хоть какую-то подстилку. Возчики, привязав лошадей, устроились на повозках, а командиры ушли в село.

Еду, конечно, не подвезли, и спать укладывались на голодный желудок.

Наломав мокрого бурьяну Лученков снял с себя шинель, постелил поверх, лег и укрылся полами. Дождь шёл и шёл, вода стекала с шинели. Сон не шел.

Лученков вспоминал прошлую ночь в коровнике и с жареным мясом на ужин.

Понемногу, один за другим, заснули. Сон был недолгий. 

Проснулся от холода. Ночью ударил мороз. Мокрая пола шинели вмерзла в землю.

С рассветом вновь двинулись пешим маршем. Впереди опять тянулась дорога, а по сторонам торчали обглоданные деревья.

* * *

Прошли последние дни октября, начался ноябрь — пасмурный, холодный... Многих убило за это время, многих ранило, но Лученков был ещё жив и даже не ранен.

Штрафников временно держали в тылу. До получения пополнения. Начали переформирование в составе армейского запасного полка 3-й армии. Питание стало значительно хуже, чем на передовой. По штатному расписанию в роте было несколько лошадей, но сверх штата, всегда имели лишних и поэтому с лёгкостью пускали их на мясо.

Или же меняли у местного населения на самогон. В тылу наркомовские сто грамм не выдавались, поэтому приходилось обеспечивать себя самим.

Командиры взводов пользуясь передышкой писали представления на  раненых и особо отличившихся. Писали похоронки. Составляли свежие заявки на оружие и обмундирование.

У продовольственного склада, длинного сарая с узкими окошками, старшина с водителем погрузили в «газик» алюминиевые фляги.

- Чо это?— спросил водитель, здоровый мужик, из вчерашнего пополнения.— Бензин?

Старшина закурил.

- Если бы... Спирт. Наступление скоро. Без него бойцам Красной армии никак!

* * *

В штрафную роту попадали люди в основном неординарные. Тут что ни человек, то своя судьба. Зачастую трагическая.

Каждый день случались происшествия.

Как то случились сразу три ЧП подряд. Исчез штрафник из местных. Дезертирство. Отчаянный мужик, если рискнул из штрафной роты дезертировать. Тут исход один — пуля в затылок, даже разбираться не будут. Двое ушли в самоволку.

До войны в этих краях велись торфоразработки, и рабочие жили в прилегающих бараках. Местность здесь была гнилая и гиблая. Непролазная грязь. Дороги нет. Кругом пустыня, покрытая коричневыми мхами и редкими чахлыми деревцами.

С началом войны всех мужиков забрали на фронт,  работали их жёны и дочери, которых звали «торфушками».

Из всех удовольствий только торопливый голодный перепихон, если в бараках появлялся какой- нибудь завалящий мужичок, да самогон из свёклы или помёрзшего картофеля..

Штрафники завалили прямо к торфушкам.

Зависли на ночь, спеша получить  нехитрый набор солдатских радостей.

На ухаживания и тёплые слова времени нет. Да и какие тёплые слова. Женщины носили кирзовые сапоги и телогрейки. От них пахло селёдкой. Но выбора не было, может быть убьют завтра. Уходя ранним утром в полутьме обули чужие сапоги.

На обратном пути, затаренные самогоном и харчами, нарвались на патруль.

Младший лейтенант с наганом в расстёгнутой кирзовой кобуре долго проверял красноармейские книжки, выспрашивая, что это за должность- боец переменного состава.

Двое бойцов с винтовками и примкнутыми штыками равнодушно наблюдали за происходящим.

Младший лейтенант оказался дотошным, вцепился как клещ. Проверив документы потребовал показать вещевой мешок. Терять самогон было до того жалко, что штрафники рванули бежать.

Старший патруля честно крикнул:

- Стой! Буду стрелять!

Но штрафников гнал старый инстинкт. На хвосте легавые!

Младший лейтенант встал на одно колено и три раза подряд выстрелил из нагана.

Уйти штрафникам не удалось. Один из них поймал пулю в мякоть ноги.

Патрульные всё же, оказались с понятием. Из фронтовиков. Самогон, конечно, конфисковали, но шум поднимать не стали, приволокли нарушителей в роту.

Полученная рана оказалась пустяковой, её просто обработали спиртом и перевязали.

- Должен вам сообщить, товарищ капитан,— сказал младший лейтенант стесняясь,— у немцев здесь было что-то вроде борделя. Офицеров обслуживали в городе по высшему разряду, а полицаев и солдатню здесь. Немцы ушли, а их бляди остались. Если вашим бойцам интересен сифилис и триппер они могут и дальше продолжать свои романтические встречи.

- Я тебя услышал, младший лейтенант!— сказал ротный и вызвал к себе штрафников.

Раньше они неплохо показали себя в бою. Половков обматерил их, тут же при патрульных зарядил каждому в ухо и пообещал утром расстрелять.

Младший лейтенант побледнел.

- Ну у вас и порядки! За самоволку расстреливаете! - И начал уговаривать Половкова простить штрафников. Капитан дал себя уговорить, потом выпил с младшим лейтенантом. Начальнику патруля подарили трофейный нож и  решили о самовольщиках забыть. Причиной ранения посчитали шальную пулю, полученную от отступавших немцев. Такое на войне  тоже бывало.

Штрафники похохатывая интересовались:

- Ну как там на блядках? Всунуть то хоть успели? Теперь в госпиталь наверное поедете, с боевыми ранениями?

Те отводили глаза.

- Так мы и не помним ничего!

Штрафники подводили итог.

«Ну вот цельный праздник у вас получился! Всё было для веселья и пьянка, и бабы. Надо было еще с патрулём подраться — и тогда был бы полный комплект…» 

Продолжение следует...