Разгорелась ожесточённая рукопашная схватка. Во всеобщей сумятице слышались хрипы и  мат-перемат.

Во второй половине войны в штыковые атаки практически уже не ходили. Но в штрафных ротах штыки, ножи и  саперные лопатки применялись часто. Штыковая атака это был конёк штрафников. Их козырная карта, которую  они напоследок держали в рукаве. Немцы знали, что смертники не боятся ран и увечий. Ранение было для них условием освобождения и реабилитации. Свою вину они должны были смыть кровью, неважно чьей, вражеской или своей.

Но рукопашная схватка— страшная штука. Обоюдно страшная. Стрелять издалека легче, чем резать человека ножом или бить его в лицо сапёрной лопаткой.

В мясорубке рукопашной часто не оставалось ни победителей, ни побеждённых, а были только обезумевшие, рвущие друг друга в клочья люди.

Для того чтобы выжить самому, бить  человека в ножом в живот, лицо, грудь… Видеть его глаза, его кровь. Слышать его крик…

Ещё неизвестно, что страшнее: Понимать, что сейчас враг убьёт тебя. Или знать, что сейчас должен убить ты. Видеть ненавидящие глаза незнакомого тебе человеку. 

Оставшиеся в живых возвращались из боя, из атаки подавленные и безучастные ко всему. С пустыми глазами. В состоянии прострации. Не реагируя на боль от полученных ран.

Были случаи, когда после боя люди сходили с ума.

Штрафники, обозленные большими потерями, шли напролом и наконец-то  дойдя до немецких окопов зарычали,  захрипели,  захлебнувшись кровью и рвотой рукопашного боя.

Гулыга рванулся и влетел прямо в середину мешанины человеческих тел. Он что- то кричал и резал, кромсал ножом чьи-то лица, руки, животы. Ему в лицо ударил фонтан крови из чьй- то перебитой сонной артерии и он, размазывая по лицу  солёную липкую кровь не понимал, чья это кровь, его собственная или человека, которого он убил.

Руки были осклизлые и липкие. Они почему-то  сильно, до тошноты  пахло внутренностями человека.

* * *

У Лученкова в пулемёте закончились патроны. Он подхватил чью-то винтовку с примкнутым штыком. Побежал вперёд.

Прямо на него бежал долговязый немец в каске, надвинутой на глаза.

Серо-зеленая шинель была расстегнута, и полы, темные от воды, развевались широко и размашисто. Все в нем было крепко и несокрушимо-основательно.

Немец бежал прямо на него. Прикладом карабина он прикрывал свой живот.

«Патронов в карабине нет» - понял Лученков. - Иначе бы стрелял.

Остриё штыка он нацелил ему в лицо. И только немец стал заносить приклад, для того, чтобы нанести удар, он сделал ложный выпад в голову. Немец дёрнулся инстинктивно. Лученков  ударил в живот. Штык вошел неожиданно мягко, словно в подушку.

Из уголка оскаленного рта потекла струйка крови. Немец уронил автомат и ухватившись обеими руками за штык винтовки стал опускаться на колени.

- Да отцепись же ты, сука!-  Испуганно закричал Лученков, выдернул штык и побежал дальше.

Перед бруствером валялась целая куча ржавых консервных банок. Прыжок вниз. В немецкую траншею ввалилась орда перемазанных землёй, кровью, отчаянно  матерившихся и воющих штрафников.

Перед Лученковым спина, затянутая в чёрные ремни солдатской портупеи.

На ней ранец с рыжим лохматым верхом.

Немец убегал от него по траншее. Лученков догнал его в три прыжка, ударил штыком ниже ранца. Убегавший человек споткнулся. Упал. Почему то запомнились грязные потёки на его шее. Как у ребёнка, который не любит умываться. Глеб потащил на себя штык, застрявший в позвоночнике. Упёрся сапогом в спину, дёрнул.

Снова побежал вперёд.

Из-за какого-то выступа его встретили автоматной очередью. Лученков бросил за поворот гранату. Пробегая дальше, видел приваленные землёй руки, головы в пробитых касках, полы изорванных осколками шинелей.

* * *

У Гулыги вместо винтовки в руках уже немецкий автомат. За голенищем сапога немецкая граната — колотушка с длинной деревянной рукояткой.

Прямо перед ним, в воронке притаился Швыдченко. Испуганно зыркнул на Гулыгу.

Тот открыл рот, полный железных зубов. Ткнул в спину стволом автомата.

- Чего смотришь на меня, как срущая собака!? Видишь, вон оттуда пулемёт садит! Бери гранаты и вперёд, отвлеки его на себя, а я со стороны подползу.

Швыдченко не подавал признаков жизни.

- Ползите вперёд, Александр!—  Голос Гулыги дрогнул.— Ползите, моё терпение не безгранично.

Косой шрам над глазом покраснел. Дублёная кожа на лице наоборот, побледнела.

Швыдченко всхлипнул. Он не хотел умирать.

- А где гранаты, Никифор Петрович?

Гулыга наставил на него ствол автомата. Положил грязный палец на спусковой крючок.

- Где! Где! В Караганде! Вон, на поясе у тебя висят!

Закричал, бледнея от ненависти:

-Вперёд, сучий потрох!

Тощий, с рыжей щетиной на щеках  Швыдченко сплюнул неумеючи, приклеился грудью к замерзшей земле и подхлестнутый криком пополз вперёд.

Он полз, глотая слёзы и сопли, проклиная свою непутёвую судьбу и себя за то, что месяц назад вышел из лагерного строя. Всё в его теле дрожало от страха и леденящего холода.

Хотелось вернуться обратно в барак, к жидкой баланде из рыбьих голов, пусть даже добавили бы ещё десять лет.

Впереди был немецкий пулемёт, а сзади  трижды проклятый Гулыга с автоматом.

Швыдченко повезло, единственное орудие снесло расчёт,  покорёжив пулемёт. Он вновь заполз в воронку. Вцепившись зубами в жесткое сукно рукава шинели,  выл от страха и безнадеги. Бормотал слова молитвы «…помилуй мя, грешного…»

Вокруг гремели взрывы.

Потом грохот взрывов стих, остались только крики и стоны раненых:

- Санинструктора! Санинструктора сюда!

* * *

До санбата больше километра.

Это был адски страшный путь. В сторону санбата опираясь на винтовки брели несколько раненых. Кто-то шёл своими ногами, кто-то пытался передвигаться на всех четырех. Человек без ноги со жгутом полз на локтях. 

Стоны, крики, плач, даже какой-то вой. Шла пара обнявшихся солдат. Сделав два шага останавливались, потом стояли, шатаясь и крепко держась друг за друга, потом опять два-три шага.

Выносить раненых с поля боя имели право лишь специально назначенные для того бойцы - санитары и санинструкторы. Никому из штрафников не разрешалось  во время боя выводить раненых в тыл. Все попытки такого рода расценивались, как уклонение от боя, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Перед боем предупреждали особо: если потащишь раненого в тыл — расстрел на месте за дезертирство.

 

* * *

Первая волна штрафников захлестнула окопы первого эшелона обороны.

Свалка шла, как в голодной собачьей стае: без обнюхивания и рыка. Каждый вдруг сразу нашёл себе врага по душе, с кем и сцепился, отчаянно напрягая все силы для победы над ним.

Крики, выстрелы, хрипы и стоны. Лученков помнил только, что кого то колол, бил прикладом.

Мелькали штыки, ножи, приклады винтовок и автоматов. Словно топоры по свиным тушам  хряпали саперные лопатки, раздавались крики и мат, редкие очереди и выстрелы.

Рванула граната, опрокинув пулемет. Вверх поднялся фонтан земли. Пробежал взводный Привалов, с окровавленной щекой. Что-то кричал.

На дне траншеи валялись коробки с пулеметными лентами, несколько цинковых ящиков с патронами, россыпь медных гильз, немецкие круглые гранаты M-39, похожие на яйца.

Клёпа подхватил пару гранат, сунул их в карманы шинели.

Заглянув за выступ траншеи увидел деревянную, видимо, принесенную из ближайшей деревни, дверь.  Блиндаж.

Приотстав от всех Клёпа  толкнул дверь стволом винтовки и закатил внутрь гранату.

Граната была слабенькой.

Разброс осколков всего метров десять. Но хватило. Через четыре секунды раздался хлопок. Дверь слегка тряхнуло и изнутри повалил дым.

Клёпа пнул ногой дверь. Она распахнулась и ударилась в стену.

В блиндаже воняло тротилом и препаратом от вшей, который повсеместно использовали немцы. Химическая, ни с чем несравнимая вонь, перебивала даже запах взрывчатки. На полу разбросано тряпье. Ящик из-под немецких ручных гранат. Кровавые бинты.

На побитом осколками столе он нашёл галеты, банку консервов и датское масло в жестяной упаковке.

На вбитом в стену гвозде висели противогазы и офицерская шинель.

В углу лежал мёртвый немецкий офицер. Осколками ему разворотило живот.

На поясе в кобуре «парабеллум». А на руке, закинутой за голову, желтым блеском сияли золотые часы на позолоченном, слегка потертом браслете и обручальное кольцо. Немцу было около сорока. Немолодой.

Клёпа был потомственный вор. Воровал его отец. Воровал дед. Сам Клёпа воровал с тех пор, когда начал шевелить пальцами. Тяга к преступному ремеслу впиталась в него вместе с молоком матери.

Клёпа поднял «парабеллум». Снял с руки часы.

- Хорошие часики, заграничные. – Сказал он. - Больших денег стоят.

Клёпа хотел уже уходить, но решил проверить карманы убитого. Как оказалось не зря.

В карманы его ватных штанов перекочевали складной нож с деревянной ручкой, толстый двухцветный карандаш, плоская немецкая фляжка.

В нагрудном кармане обнаружилась открытка c полуодетой красоткой.

На обороте была наклеена марка, припечатанная грязным фиолетовым штемпелем.

Клёпа цыкнул слюной, сказал:- Сеанс!

Оглянулся на дверь, сунул открытку за пазуху.

Потом открутил крышку фляжки, сделал большой глоток.

- Коньяк. А сволочи-коммунисты врали, что он весь клопами пахнет!

Собрал несколько банок консервов и сунул их за пазуху.

Тем временем штрафники, перескочив через траншею уже бежали штурмовать вторую линию.

Серая и рыжая волна телогреек, перемахнув первые окопы, покатилась ко второй линии немецкой обороны. Неожиданно с флага ударил пулемёт. Свинцовые струи буквально выкосили цепь. И опять падали на бегу атакующие… падают… падают… Все поле было усеяно телами убитых и раненых…  Штрафники опять залегли.

Клёпа схватил опрокинутый на дно траншеи пулемёт МГ- 42. Вывалил его на   земляной  бруствер. Закричал:

- Держись братва! Сам Миха Клёпа мазу тянет!

Выскочив из окопа подхватив пулемет с тяжелой, свисавшей до земли лентой, бросился в поле. Оскальзываясь на мокрой земле побежал в ту сторону, где слышалась стрельба.

На земле и в траншеях валялись трупы. Лученков наступил на чьё-то  разорванное тело. Затошнило при виде парящих сизых внутренностей.

Желудок сжался и подкатился к горлу. Согнувшись он схватился за живот. Его рвало и выворачивало. В промежутках приступов он все чаще и явственней различал голоса своих, - бой затихал. Обессиленный, опустошённый, Лученков наконец выпрямился и, посмотрел себе под ноги.

Носки и голенища его сапог были в чём то,  белесовато-розовом.

Несколько секунд Глеб непонимающе смотрел на свои сапоги.

«Это кровь... и моя блевотина!  Хорошо, что хоть не обосрался»- равнодушно подумал он и  пьяной рысцой побежал туда, где гомонили штрафники.

Из- за поворота окопа вывалился Клёпа с пулеметом в руках.

- Свои! Не видишь... в рот тебе, в душу!.. — испуганно вскрикнул, увидев перед собой окровавленного страшного Лученкова и  направленный на себя окровавленный штык.

Глеб даже удивился.

- Миха, как ты ещё живой?

- Сам удивляюсь... Вашими молитвами…

Продолжение следует...

Copyright PostKlau © 2016