Сергей Герман(Германия)

(Член Союза писателей России)

                  Штрафная мразь(часть 12) 

Часть 1  Часть 2  Часть 3  Часть 4  Часть 5  Часть 6  Часть 7  Часть 8  Часть 9  Часть 10  Часть 11

Полураздетые штрафники слушали Клёпу. Он в центре внимания, размахивая руками, изображал  схватку с немецким лётчиком.

«Идём на фронт, чтобы порвать Гитлера! Вдруг в небе появляется фашист и пикирует на нашу колонну. Все конечно обосрались и в разные стороны. Один я не растерялся. Схватил винтовку и с колена целюсь. Бах - мимо. Еще раз - бах. Опять мимо. Немец снижается, идёт на таран. Тогда я, как и положено грамотному бойцу Красной армии, вскакиваю и готовлюсь его штыком!

Раздавался недоверчивый голос,- самолёт штыком?!

Глеб, прикрыв глаза, представил, как на Клёпу пикирует Ю-87. По солдатской терминологии - "лапотник", прозванный так за неубирающиеся шасси. Клёпа как на плакате, бьёт по лётчику штыком. Самолёт падает, и лётчик кричит -"О! Майн гот! Немецкий ас Ганс Мюллер погиб от руки советского солдата Клёпы. Умираю за фюрера»!

Взрыв. Советские солдаты выползают из окопов  и слышится многократное "Ура".

Лученков улыбнулся и спросил:

- Ну как, Клёпа, сбил?

- Струсил немец!  Отвернул в сторону и удрал. Командир роты как  увидел, сразу сказал, «Ты рядовой - переменник, Клёпа, настоящий герой! Представлю тебя к ордену».

Вот сейчас жду, когда в Москву вызовут.

Кто-то из штрафников засмеялся:

- В трибунал тебя вызовут, чтобы в карты не жульничал. Вот у нас под Ржевом был случай... Ещё до штрафной.

Его перебил Гулыга.

-Да погоди ты, со своим Ржевом... 

Штрафники заинтересованно завозились. Сюжетов у Гулыги было немного, но вдохновенная манера, образный язык и неистощимая фантазия рассказчика заставляли слушать его снова и снова. Даже излишне натуралистические детали ничуть не шокировали присутствующих, которые жаждали все новых и новых подробностей, активно сопереживая вместе с ним.

Гулыга подошёл к печке, присел на корточки.

-Как-то судили меня ещё по молодости лет в славном городе Орле.

Был я там проездом и вертанул на бану угол у какого- то фраера. Но не повезло...

О тюремной жизни Гулыга рассказывал легко и интересно, отвлекая от мрачной действительности и не давая оставаться наедине со своими скорбными мыслями. Мог приукрасить, но это не была ложь. Просто сама жизнь была настолько скудной, что её приходилось окрашивать в разные цвета.

-Налетели на меня мусора, скрутили ласты  и повезли меня на кичу. Месяц сижу, два... полгода. Камера. Решётка. Век воли не видать.  Наконец привозят на суд... полчаса и трёшка у меня в кармане. Но у мусоров ломается воронок и решают меня конвоировать до КПЗ пешком.

В землянке на снарядном ящике чадила  сплющенная артиллерийская гильза.

Гулыга задумался. Было видно, что вспоминает он  с удовольствием, переживая все вновь.

-А вы представляете, на дворе май! Всё цветёт и каждая щепка лезет не щепку. И вот пока меня вели меня обратно на кичу....

И он, вновь и вновь переживая, рассказывал, как его вели по вечернему городу, а он увидел впереди идущую девушку в беленьком платьице. И ветер доносил от неё слабенький запах духов. И через тонкую материю просвечивал лифчик.

Когда только рассказ дошёл до этого места, начало нарастать напряжение.

«А лифчик у нее был чёрный или белый?» —с замиранием сердца спросил кто-то из штрафников. Кажется это был голос Швыдченко.

На него зашикали:

-Да какая тебе нахер разница какого цвета? Слушай давай!

Швыдченко  неприязненно огрызнулся:

- Вам хорошо, вы ещё и не нюхали чем от бабы пахнет. А я уже пятый год...

Отделенный Павлов  решительно оборвал его.

-Ещё раз голос подашь, вошь бельевая, пойдёшь в охранение, сопли морозить!

А Гулыга вновь возвращался к лифчику, добавлял новые детали, останавливаясь, стараясь припомнить новые подробности, о том какие у девушки были волосы, как она встряхивала головой, как оборачивалась назад и какими глазами смотрела на него.

Такой короткий путь, который занял может быть минут пять или семь, но рассказ с подробностями занял полчаса.

Его рассказ был правдой от начала и до конца. Эта правда всех покоряла. Поначалу он смущался и кое-что опускал, но потом привык и говорил уже о всех деталях с удовольствием.

Закончив рассказывать Гулыга замолчал, потом похлопал себя по карманам.

Швыдченко подал ему кисет. Гулыга заскорузлыми пальцами развязал расшитый узорами кисет, достал сложенную гармошкой бумагу.

Желтые  пальцы  с  порыжелыми  ногтями насыпали  на мятую бумажку табак.

Свернул толстую самокрутку, склеил языком, и тут же Швыдченко поджёг ему спичку.

Потом крутанул раза два тесемкой- завязкой.

Кто- то из штрафников хмыкнул.

 –На войне самое паршивое – это мины, вши и отсутствие курева.

Гулыга исподлобья глянул на Швыдченко. Тот недовольно кинул кисет на стол.

-Давай налетай, у кого совести нет!

Через несколько минут кисет вернули. Пустым.

Швыдченко огорчённо подержал его в руках. Спрятал в карман. Протянул огорчённо:

-Да-аааа! То что не заложено членом, не вобьешь и дрыном.

В зыбком сумраке землянки  густо клубился сине-сизый махорочный дым.

Лученков допил кипяток из консервной банки, заменявшей кружку, снял гимнастёрку, разложил её вместе с портянками под собой на нарах, чтоб подсушились, влез руками в шинель, натянул на голову шапку и почти сразу задремал, слыша сквозь сон, как кто-то из пополнения пытает сержанта Павлова. Он был из окруженцев, воевал от самой границы:

-Степаныч, а правда, что немцы боятся штрафников?

Павлов вздохнул. В полумраке землянки были заметны белки его глаз.

-Я тебе скажу так. Истории о том, что у немцев трясутся поджилки при виде атакующей -штрафной роты придумали политруки. Но ты им не верь. Это у них работа такая, надо же белый хлеб, который они в тылу получают, отрабатывать.

Я думаю, что немцам глубоко плевать, кто на них идет в атаку. Им какая разница, кого косить из пулемётов. Пуле ведь всё равно, кто перед ней штрафник или не штрафник.

У нас злость, потому что нечего больше терять.

А немцы воюют грамотно. Потому у них и потерь в разы меньше. 

Но ты смотри. Я тебе этого не говорил. Здесь тоже, стукачи не дремлют. Здесь и даже больше, чем в обычных частях. Ты чихнешь, а особист уже знает.

Лученков и сам знал, что в обмен на прощение грехов в роте вполне может найтись человек, который согласится стучать оперуполномоченному «Смерш» Мотовилову. Хотя бы тот же Швыдченко, мечтающий вырваться из штрафной и выжить.

Как сквозь вату слышались голоса:

- Ну да, на передовой хитрецов тоже хватает. Все хотят выжить. Вот Мамай, из прошлого пополнения на что уж дерзкий был вор, а решил схитрить. Во время атаки решил спрятаться, а снаряд возьми и прямо в воронку.

Снова голос сержанта Павлова.

-Да-а... На войне всегда трудно угадать, где напорешься, а где пронесет. Потому и не угадывай. Не хитри. Все равно война хитрее тебя. Ее не перехитришь.

На войне всем страшно. Природу не переделаешь. Я за себя скажу.

Бывало бежишь в атаку. Вроде ведёшь себя вполне достойно, по-мужски, не прячешься. Стреляешь, матерным криком орёшь, кого то режешь, колешь. Но нервы натянуты как струны, каждая клеточка прямо дрожит. И вдруг чувствуешь, как  что-то тёплое полилось из тебя в штаны. Но об этом даже думать некогда, не то что стыдиться. Надо драться, чтобы остаться в живых, чтобы трусом не посчитали. Потому что, бесчестье страшнее смерти.

А потом после боя от товарищей глаза прячешь, а они от тебя, потому что стыдно за свой организм. Но это ерунда, тело оно слабо, и тут ничего не поделаешь. Фронтовую жизнюгу в газетные реляции не впихнешь.

Вы вот что. Есть такая старая солдатская придумка. Если кому то станет страшно — пошевели пальцами на руках. У меня было как то раз, по молодости, ещё на Халхин-Голе... Как-то вспомнил и пошевелил… Надо же, и страх ушёл, и рот до ушей… На нас танки прут, а у меня улыбка как у дурачка деревенского…

Лученков ещё успел улыбнуться своей мысли, и провалился в сон.

* * *

Блиндаж командира штрафной роты за позициями штрафников. Скорее не блиндаж, а самая обыкновенная землянка — временное полевое пристанище на несколько дней. Минимум удобств, вместо бревен в три наката, крытая всяким хламом крыша, с тонким слоем земли наверху.

Бойцы разобрали остатки кузова разбитой полуторки. Из этой же полуторки и еще с двух-трех разбитых грузовиков выломали, сняли уцелевшие дверцы, листы жести с капотов. Сверху замаскировали пластами дерна.

Вместо двери на входе приспособили плащ-палатку. В центре светилась красным жарко натопленная печка-буржуйка, переделанная из молочного бидона. Мерцающие отсветы сменились постоянным белым жаром, печка гудела, стреляла смолистыми угольками, горячее тепло поползло волнами по землянке.

В узкую дверь землянки, задевая плечами полог палатки протиснулся командир роты капитан Половков.

У печки на чурбаке, заменявшем табуретку, сидел тридцатилетний татарин Хусаинов, исполняющий обязанности ординарца.

Улыбаясь своим мыслям он заталкивал в печку дощечки от разбитого снарядного ящика. Хусаинов - худой, тонкий и внешне похож на разгильдяя — был обут в немецкие трофейные сапоги, из-под телогрейки торчал воротник немецкого кителя, надетого для тепла.

Увидев командира, сделал попытку встать.

- Товарищ капитан…

Половков махнул рукой:

- Да сиди уж!

Он знал обманчивость первого взгляда. В роте не было человека отчаяннее и надёжнее Хусаинова.

- Фу ты чёрт! Промёрз до костей! - Капитан протянул к краснеющей боками печке замёрзшие руки. Несколько раз сжал-разжал пальцы, наслаждаясь теплом.

Согревшись он расстегнул командирский ремень, скинул с плеч двойную портупею, кобуру с ТТ, снял потрепанную и видавшую виды шинель. 

- Не слышно, когда в наступление, товарищ капитан? -  Спросил ординарец с напускным равнодушием.

- А ты куда-то торопишься? - Половков сел на тяжёлую скамью, рядом с печкой. С наслаждением пододвинул к теплу отёкшие и застывшие ноги.

-Тебе-то чем плохо в обороне, Хусаинов? Сыт, нос в табаке, в тепле опять же.

- Да как вам сказать, товарищ капитан. Не люблю ждать. Ожидание завсегда страшнее смерти.

Капитан свернул самокрутку, прикурил от уголька из печки. 

- Ну тогда радуйся. Уже скоро.

Капитан затянулся. Вместо махорки все курили ядрёный самосад. Цигарка   потрескивала, бумага вспыхивала и тогда Половков прижимал огонёк наслюнявленым пальцем.

Накурившись и затоптав окурок, командир роты достал из нагрудного кармана гимнастёрки часы, трофейный брегет. Нажал на пружину, с щелчком откидывая крышку. Взглянул на тоненькие чёрные стрелки.

- Теперь скоро! Если быть точным, то через десять часов и пятнадцать минут. Ещё вопросы есть?

Обескураженный холодной вежливостью ротного ординарец пожал плечами:

- Да нам татарам всё равно! Что стрелять, что резать. Лишь бы кровь была!

Ротный взял шинель и надел ее. Привычными движениями набросил на плечи портупею, застегнул ремень, сдвинул на место кобуру.

- Ну если тебе всё равно и вопросов нет, тогда я пойду! Ты подсуетись насчёт жратвы, потом будет некогда, — сказал он.

Согнувшись, командир роты, приподнял полог плащ-палатки, вышел в траншею. Пригнувшись, чтобы не стать мишенью для снайпера, двинулся в сторону позиций штрафников.

* * *

В невысоких окопах было тесно — штрафники прижимались к стенам, стараясь сохранить тепло, прятали шеи в воротники шинелей. Ротный лежал на бруствере, по привычке покусывал конец сыромятного ремешка каски. Ремешок на вкус  был кисловато-горький. Пахнул дёгтем, сыромятной кожей.

Эти запахи напоминали запахи колхозной шорной, где он любил проводить время в детские годы.

В сгущающихся вечерних сумерках Половков пытался разглядеть в бинокль вражескую оборону.  На нейтральной полосе лежало несколько обглоданных трупов лошадей, чёрный остов сгоревшего грузовика и полугусеничного бронетранспортера. Это был результат недельной атаки. Два подбитых танка немцы ночами утащили  к себе.

Шевеля губами ротный высчитывал, сколько метров, рота сможет скрытно проползти на брюхе.

Получалось немного. Принимая во внимание отсутствие навыков скрытого передвижения у основной массы штрафников, частоту запуска осветительных ракет вряд ли больше ста метров. Потом бегом. Под кинжальным огнём пулемётов. Мда-ааа! Ситуация!

Половков шевелил губами, словно что-то  шептал или молился.

Через цейсовские стёкла смутно проглядывали заросшие бурьяном поле межи, неровные брустверы окопов.

Немецкая траншея шевелилась, жила своей жизнью. Высовывались каски, торчали стволы пулемётов.

Не отрывая от глаз бинокль, Половков поворачивал пальцами окуляры – сначала в одну, а затем и в другую сторону, отыскивая наилучшую видимость.

Перед его глазами порывистый ветер клонил набок стебли сухой полыни, заполняя окрестности заунывными звуками близкой смерти.

Рядом в рыжей телогрейке стоял связной Печерица, переступал с ноги на ногу, согревая, втягивая пальцы рук в коротковатые рукава замызганной телогрейки.

Половков опустил бинокль и приказал  Грачёву, поджидавшему его в окопе:

-Командиров взводов ко мне! Живо! 

-Есть!

Обдирая и обрушивая шинелью стены узкой траншеи, ротный быстро пошел к землянке, куда уже подтягивались офицеры роты.

* * *

Через пару часов в металлических бидонах принесли спирт. В них была «нарко́мовская норма»— узаконенные Верховным сто грамм водки перед атакой.

Это была та мера милосердия, которую Родина в те страшные дни могла отмерить  своим защитникам, идущим на смерть.

В окопы пришёл командир роты. Засел в блиндаже у старшего лейтенанта Васильева.

Взводный воевал давно и своей рассудительностью, умением беречь подчинённых вызывал уважение. Он не суетился перед начальством, был независим в суждениях,  командовал четко и всегда по делу. Половков назначил его своим заместителем, хотя и часто одёргивал его за излишнюю категоричность

Продолжение следует...

Copyright PostKlau © 2016