(Михаил Михайлович Пришвин)

"Будучи по природе своей живописцем,

а еще точнее, музыкантом, но не владея ни кистью,

ни нотами, я вынужден был прибегнуть

к силе иного искусства - Слова..."

(Михаил Пришвин)

Непросто начиналась жизнь Михаила Пришвина. Его отец умер, когда Мише было семь лет. Сиротами остались и его четверо братьев и сестер. Трудным оказался путь Михаила на стезе получения общего и профессионального образования: исключение из гимназии за неуспеваемость и дерзость учителю, исключение с факультета по аграрному делу за связи с марксистами. Затем арест, высылка под надзор полиции в Елец. Его богатый дядя по линии матери, помогает Пришвину стать студентом университета в Лейпциге. Михаил начинает исследовательскую работу о "картофеле в полевой и огородной культуре".

В 1902 году оказавшись в Париже у друзей, Пришвин познакомился со студенткой исторического факультета Сорбонны Варварой Измалковой, влюбился в неё. Вскоре Измалкова разорвала с ним отношения. Позднее Пришвин пометит в дневнике, что эта неразделенная любовь пробудила в нем писательский дар.

Спустя 36 лет, Михаил Пришвин напишет свою знаменитую поэму в миниатюрах "Фацелия" (первая часть "Лесной капели").

Из поэмы М.Пришвина "Фацелия"

"В далекое "чеховское" время мы - два агронома - люди между собой почти незнакомые ехали в тележке, в старый Волоколамский уезд по делам травосеяния. По пути нам было целое поле цветущей медоносной травы фацелии. В солнечный день среди нежной подмосковной природы это яркое поле цветов казалось чудесным явлением. Синие птицы как будто бы из далекой страны прилетели, ночевали тут и оставили после себя это синее поле. Сколько же там мне думалось в этой синей траве, теперь гудит пчел? Сколько я там стоял в траве вместе с синими птицами, сказать не могу. Полетав душой вместе с пчелами я обратился к агроному чтобы он тронул лошадь. Тучный человек с заветренным простонародным лицом смотрел с удивлением.

- А зачем останавливались-то?

- Да вот, - Ответил я - Пчел захотелось послушать.

Глянув на агронома я понял, что это до крайности практичный человек, меня верно посчитал сумасшедшим поэтом. Его молчание становилось неловким и чтобы вернуть этого тучного краснолицего мужика с действительности, я поставил ему очень серьезный практический вопрос.

- По- моему, - небрежно сказал я, - без поддержки копе-рации вся наша пропаганда травосеяния, - пустая болтовня.

- А была ли у вас - неожиданно спросил он, - своя Фацелия?

- Как так? - Изумился я

- Ну да, - повторил он, - Была ли она у вас?

Я понял о чем он, и ответил как подобает мужчине, мол, была конечно...

- Куда ж делась то?

Мне стало больно. Я ничего не сказал а только руками развел, мол, вот - исчезла! А потом подумав сказал о полевой фацелии.

- Как будто ночевали синие птицы и оставили свои синие перья.

Он помолчал, вгляделся в меня и заключил по-своему:

- Ну, значит, она больше уже никогда не придет. От Синей птицы остались только синие перышки.

Мне показалось, что он завалил плиту над моей могилой, и все навсегда кончилось, и она никогда не придет. И тут он зарыдал. И тогда для меня его широкий затылок, и его плутоватые глазки, залитые жиром и его мясистый подбородок - исчезли. И мне стало жаль человека в этих вспышках жизненной силы. Я хотел сказать ему что-то хорошее, взял вожжи в свои руки, и поехал к воде, намочил платок и освежил его. Он вытер глаза, вновь взял вожжи в свои руки и мы поехали по-прежнему".

А своей поэтической родиной Михаил Михайлович Пришвин называл Север, где ему удалось побывать в разные годы жизни - в 1906-м, 1907-м, 1933-м и 1935-м. Об этих путешествиях, своих впечатлениях он рассказал в книгах: «В краю непуганых птиц. Очерки Выговского края» (1907), «За волшебным колобком» (1908), «Берендеева чаща» (1935-37), «Корабельная чаща» (1954), «Осударева дорога» (1957). Вот как пишет М.М.Пришвин:

«Высокий берег с северными соснами. На песок к берегу с угора сбежала поморская деревушка. Повыше – деревянная церковь, и перед избами много высоких восьмиконечных крестов. На одном кресте я замечаю большую белую птицу. Повыше этого дома, на самой вершине угора, девушки водят хоровод, поют песни, сверкают золотистыми, блес-тящими одеждами. Совсем как на картинках, где изображают яркими красками древнюю Русь, какою никто никогда не видел и не верит, что она такая. Как в сказках, которые я записываю здесь со слов народа. - Праздник, - говорит Иванушка, - девки на угор вышли, песни поют».

В 1906 году Михаил Пришвин, как он рассказывает сам,

«бросил служебную карьеру и пешком, без гроша в кармане, с одним дешевеньким ружьем ушел на север, чтобы записывать народные сказы и речь». В Выговском крае (Карелия) ему удалось записать тридцать восемь народных сказок. Все они вошли в сборник Н. Е. Ончукова «Северные сказки». А впечатления от этого путешествия легли в основу книги «В краю непуганых птиц (Очерки Выговского края)». За это сочинение Михаил Пришвин был награжден серебряной медалью Русского географического общества.

По поручению географического общества в 1907 году М. Пришвин вновь уезжает на Север. Позднее он напишет: «В половине мая 1907 года я по Сухоне и Северной Двине отправился в Архангельск. Отсюда и начались мои скитания по Северу. Частью пешком, частью на лодке, частью на пароходе обошел я и объехал берег Белого моря до Кандалакши». Затем он побывал на Кольском полуострове, Соловецких островах, Западном Мурмане, в Архангельске. В итоге появилась книга «За волшебным колобком».

В 1933 году писатель едет на строящийся Беломорско-Балтийский канал. Своими впечатлениями через много лет он поделится в романе-сказке «Осударева дорога».

В возрасте 62-х лет Михаил Пришвин вместе с сыном Петром вновь от Вологды спускается по рекам до Верхней Тоймы. В своем дневнике («Дневники. 1932 – 1935») он пишет:

«...В 6.35 в. мы сели на пароход «Иван Каляев» и поехали по тихой великой Двине, к которой теперь прибавилась Вычегда.

С берега до берега так далеко, что светлою ночью невозможно разобрать, что там на другой стороне. На реке паутинки – это боны направляющие моль, которая время от времени довольно сильно бьет в пароход. Совсем удивительно, что по этой паутинке человек идет. И мало того, у него есть тут на этой паутинке избушка вроде собачьей конуры, на стене ее нарисована фигура человека, <зачеркнуто: показывающего> 1 Ончуков Н.Е. 20 мая 1931 года был осужден по статье 58 - II УК РСФСР и приговорён к высылке в Северный край. Ссылку отбывал до 26 июля 1932 года в городах Котлас и Никольск, делающая пароходу хуже, чем мефистофельский жест.

Петя оказался философом: говорит, что раз это было священным в Египте и выражается видом нашей христианской колокольни, то почему бы и тут не быть на избушке сторожа, охраняющего боны. «Во всяком случае, – сказал он, – это все не так

просто, иначе такое неприличие отменили бы декретами». Мы догнали буксир, ведущий плот к Архангельску, уступая нам дорогу, буксир плотом своим захватил бон вместе с избушкой, повлек за собой, живой человек выскочил и сел в челнок, нарисованный человек закружился, показывая себя во все стороны...».

Во время путешествия Пришвин узнал от одного из попутчиков об удивительном сосновом боре, где деревьям более трехсот лет. Ему захотелось найти эту сосновую рощу, которая находилась в Пинежских лесах. Пришлось преодолеть нелёгкий путь от Верхней Тоймы: где пешком, где на лошадях и лодках. Поиски его, не без помощи проводников Александра Губина и Осипа Романова, увенчались успехом.

«Берендеева чаща», так назвал ее М.Пришвин, не тронутая топором предстала перед путешественниками во всей красе.

Об этом путешествии Пришвин пишет книгу очерков «Берендеева чаща» («Северный лес») и повесть-сказку «Корабельная чаща», которую завершил в декабре 1953 года. Книга была издана уже после его кончины В. Лебедевой-Пришвиной. Она построена на философских миниатюрах-метафорах.

Его философская концепция, которую он утверждал в своих произведениях всю жизнь, "мир спасет не красота, как у Достоевского, а доброта". Идеалом добра и, одновременно, красоты для Пришвина и становится природа.

В «Берендеевой чаще» он рассказывает:

"Помню, Блок, прочитав какую-то мою книгу о природе, сказал мне:

- Вы достигаете понимания природы, слияния с ней. Но как вы можете туда броситься?

- Зачем бросаться, - ответил я, - бросаться можно, лишь вниз, а то, что я люблю в природе, то выше меня: я не бросаюсь, а поднимаюсь.

Все живое в природе поднимается от земли к солнцу: травы, деревья, животные - все растут. Так точно и человек, сливаясь с природой, тоже возвышается и растет".

Реликтовая сосновая роща, которую описал Пришвин, стоит на берегу речки Порбыш (приток Мезени) на границе Архангельской области и Коми. Корабельный лес площадью примерно 500 на 200 метров расположен от пограничной просеки в сторону Коми. Это сосновый бор с примесью ели. Спустя почти 60 лет после путешествия Пришвина, этот участок леса был выделен, и уникальные сосновые и еловые насаждения были взяты под охрану.

Ботанический заказник «Корабельная чаща» был учрежден постановлением Совета Министров Коми АССР от 26 сентября 1989 г №193 «Об организации новых заказников и памятников природы в Коми АССР». Это было сделано с целью сохранения уникального бора, имеющего историческое, научно-практическое значение, и других типов леса - эталонов типичных северо-таежных биоценозов. В заказнике охраняются спелые сосновые леса III класса бонитета и редкие растения.

Время функционирования заказника - бессрочное. Заказник включает в себя кварталы Верхне-Вашкинского лесничества Междуреченского лесхоза Удорского района. Площадь заказника - 1182 га. В пределах заказника запрещаются промышленные рубки леса и лесотехнические работы, нарушение почвенного покрова, мелиорация, распашка земель, изыскательские работы (поисковые, геофизические, геологоразведочные, в том числе бурение), разработка полезных ископаемых, хранение и использование ядохимикатов и минеральных удобрений, езда на любых видах транспорта, любое строительство, охота, сенокос, выпас скота.

Разрешается сбор грибов и ягод, прокладка туристских маршрутов без устройства туристских объектов в капитальном исполнении. Охрана ботанического заказника «Корабельная чаща» осуществляется Междуреченским лесхозом.

Поход в девственную чащу писатель изобразил в главах очерка «Берендеева чаща» («Северный лес») - «Кода», «Путик», Сендуха», «Живые помощи», которые публикуются ниже, а о пребывании в Котласе он оставил свои впечатления в дневнике 1935 года:

«14 мая. Билет в Котлас можно достать только на 15-е в 10 веч. Телеграмма директору Леспромхоза:

«Котлас Лесопромхоз Директору. Еду Наркомлеса ознакомиться двинским сплавом Выезжаю Вологды пароходом 15 Мая Бронируйте номер гостинице Писатель Михаил Пришвин».

В Вологде я пересидел: началась встреча с мелочами: сегодня, напр., все утро искал в магазинах щипчики для сахара и попал наконец на барахолку, где и купил эту драгоценность. А еще было, после обеда вломился сотрудник местной газеты и долго мучил меня и завтра обещался мучить.<…>

15 Мая. <…> С билетом в Котлас, вероятно, кончено, вчера Назаров по телефону сказал: «несу броню»: остается сомнение в том, не в общей ли нам каюте достанется: тогда и прокурят тебя, и оберут, если зазеваешься. <…>

17 Мая. Ясное и холодное утро. Наконец-то я выспался. Берега низкие с растрепанным лесом, как и у нас в Загорске. Буксиры ведут плоты уже не в Вологду на фабрики, а в Сев. Двину. Наш пароход очень медленный, и только 18-го мы приедем в Устюг, а в Котлас, вероятно, рано утром 19-го.<…>

В Тотьме лесопильный завод, много ссыльных. Ссыльный из Воронежа рассказывал, что им теперь ничего живется и он лично зарабатывает иногда до 18 р. в день, но больше 5–6 р., и жить можно...

<На полях:> Деревни без деревьев.

18 Мая. <…> Вот когда мы приехали в Устюг и капитан и другие побывали на базаре, всюду начался разговор о каком-то розане, и через некоторое время матрос весь в поту обнимал тяжелый горшок с довольно высоким деревцем, <приписка: (морской хозяин)> принес его и поставил посередине стола в рубке, и весь экипаж, восхищаясь, собрался тут и смотрел на деревце. <Приписка: Инспектор по качеству думал: красота в добро переходит, и добрая вещь сама собой и красивая.> – Розан, розан, прекрасный розан! – говорили женщины. – Если роза, – спрашивал я, – то почему же она без шипов! – Не роза, – отвечали они, – то роза, а то розан: это другое, роза с шипами, а у розана цветы поменьше, но зато без шипов.

Незадолго перед Устюгом высоки живописные берега Сухоны перешли в знаменитые опоки. В Устюге Сухона слилась с Югом, и началась широкая «малая» Двина. Месяц красный огромный над водами. И капитан почувствовал и сказал: – Вот бы снять!

19 Мая. Вчера с вечера без всякой катастрофы стало теплеть. Мы приехали в Котлас в 2.35 ночи, сдали вещи на хранение и пошли светлой ночью искать жилище. В гостиницу не пустили, в доме колхозника тоже ничего не нашлось, попали в комнату для приезжающих леспромхоза, где на двух койках спали два лесничих, между ними на столике стояли два стаканчика для водки и тарелка с селедочными хвостами. В полудреме на столах провели время до утра, и, когда начались занятия, в Леспромхозе нам устроили номер <приписка: Красный угол> и прислали сюда человека для ознакомления с производством.

Забитый жизнью человек сказал, что у них тут в деле одна напряженность и никакой личной жизни. Зато на окраинах ежедневно воровство и резня: это един-ственный протест личности против «напряженности». <На полях: личность есть равновесие на канате>

Какая ужасная грязь! в первый раз я понял тут происхождение деревянных тротуаров. Это роют глубокие канавы для осушения и по ним для ходьбы настилают доски. В Котласе из-под таких тротуаров вонь, везде, всюду вонь... После обеда, к вечеру, когда мы шли на пароход, пристань брать билеты в Верхнюю Тойму, нам встретилась опять собака с ампутированной лапой, которую видели мы утром, и еще люди, с которыми мы спали в Леспромхозе, и еще... Это доказывало,что мы уже все видели и все стало нам повторяться.

Двина после ужасного Котласа явилась нам как вторая, какая-то небесная прекрасная жизнь.

В 6.35 в. мы сели на пароход «Иван Каляев» и поехали по тихой великой Двине, к которой теперь прибавилась Вычегда».

БЕРЕНДЕЕВА ЧАЩА («СЕВЕРНЫЙ ЛЕС»)

(фрагменты)

ПОРУЧЕНИЕ НАРКОМАТА

Сколько раз, бывало, на тяге стоишь под березкой, и над тобой капает сок из обломленного сучка, и чувствуешь всем своим существом, что живая, да, человечески, а не ботанически живая эта березка. В ранневесеннее время сучки еще голые, видна вся жизнь дерева, разглядываешь, как слагались сучки, догадываешься о чем-то, но больше досадно становится на себя, что мало знаешь о жизни дерева. А рядом с деревьями деревня, и тоже в ней истории нет никакой, и, кроме смутной памяти стариков, ничего нет в деревне этой достоверного о прошлом людей, проживших на месте лет сто, двести, триста и еще много больше. Почти нет следов истории человека в этой деревне. Напротив, если бы срезать березку, то по кругам можно бы сосчитать и сколько лет она росла, и узнать по тем же кругам, в каком году березке жилось хорошо, в каком плохо, в каком она голодала, и по голодному году березки догадаться о голодном годе людей этой деревни. Как мне хотелось тогда, стоя на тяге под березкой в лесу, научиться понимать жизнь какого-нибудь участка леса, чтобы он, долголетний, рассказал бы мне о судьбе людей с такой коротенькой жизнью и памятью. Может быть, это заветное мое желание чисто поэтического смысла, смутно волнующее, сохраняется с детства от чтения романа Мельникова «В лесах»? Пусть даже только через посредство этого поэта леса, а не в собственной природе моей, родилось это стремление к лесу, теперь уже все равно: в кровь мою вошло чувство жизни дерева, и если надо мной из пораненного сучка березки весной капает сок, то березка мне эта не ботанически живое существо, а человечески живая березка.

Но есть же деревья и по тысяче лет живут, и по две! И я думал об этих деревьях, стоя под березкой, что для понимания жизни леса прежде всего надо научиться чувствовать у деревьев сто-летия, как наши годы, и только тогда можно понять движение и борьбу у деревьев, как у людей. Если бы этим живо могли бы мы проникнуться, то не говорили бы мы так часто, что деревья сто-ят. Если бы мы могли научиться их долгое время переводить на наше короткое2, то жизнь в лесу представилась бы нам, как жизнь людей в большом городе и даже прямо в сражении. Мало того, у деревьев же нет чувства своей личности, каждое дерево ничего себе не оставляет и все свое в семени передает другому дереву, а то другое - третьему, и так березки, сосны, ели передвигаются по земле, создавая вместе с памятниками человеческой культуры то, что мы называем ландшафтом. Множество лет, каждую весну мне хотелось проникнуться этим движением дерева по земле, но весна проходит за весной, и, кроме слабых попыток, сделать мне ничего не удавалось.

Теперь начинают это делать в кино, снимая жизнь растений целое лето и показывая в несколько минут.

Перед наступлением этой последней весны, тридцать пятого, мне предложили взять для себя тему «Лес» с тем, что, описывая лесное дело, я буду способствовать привлечению интереса общества к лесной промышленности. Очень возможно, что смутное волнение при одном слове «лес» имело мало общего с делом заготовки леса «круглого», но ведь спелые леса надо рубить, не отдавать же их червям и пожарам. И если уж браться за лес, то надо весь лес понять...

Когда я пришел в наркомат для разговора об этом, там наверху было предвесеннее заседание лоцманов, ведущих плоты по главным рекам страны. Лесопромышленная газета, узнав о моем решении заняться лесом, вызвала с этого заседания самого знаменитого лоцмана, чтобы снять его вместе со мной.

Бородатый лоцман, пожилой человек, скоро пришел и к вопросу фотографироваться с писателем отнесся, как к делу чисто государственному. В сущности, я тоже не понимал цели этого чудного снимания с лоцманом, но не упираться же в пустоту и ссориться из-за пустяков. Пока фотограф устраивался, я узнал от лоцмана, что вот уже более тридцати лет он водит лес по Ветлуге и не было у него ни разу с плотами беды. Я напомнил ему про староверов на Ветлуге, которых я давно описывал, про паломников Светлого озера у невидимого града Китежа. Все это, и мое собственное пережитое в лесах, и описанное у Мельникова вернулось мне на минуту, как бы в дыхании прошлого, всеми теперь забываемого и большинству совсем непонятного. Мне еще вспомнились замечательные страницы историка Ключевского о лесе, с которым северный крестьянин боролся, как с бесом. И лоцман, сплавляющий лес столько уж лет, стал цельно понятным во всем историческом прошлом нашего крестьянина.

«И надо, надо сплавлять! – думал я.– Не отдавать же дорогой урожай червям и пожарам».

После сплавного заседания мне удалось побеседовать с одним из работников наркомата, который старался внушить мне мысль, что спасение лесной промышленности, действительно невозможно отставшей, заключается в механизации или внедрении в лесную промышленность индустриальных методов. Благодаря старому опыту своих художественных «исследований», я нисколько не смущался своим невежеством в лесной промышленности, напротив, я был уверен, что неведомый мир в моем опыте легче постигнется, чем привычный, я знал, что моя страстная любовь к лесу и при незнании промышленности поможет мне быстро во всем разобраться, и,– кто знает? – может быть, я увижу такое, чего другие, стоящие к этому делу вплотную, не видят. Работник наркомата в своем прошлом был сам лоцманом и тоже, как лоцман, с которым я снимался, мое желание ознакомиться с лесным делом принял как дело государственное и выдал мне такую бумагу:

«По поручению Наркомата лесной промышленности писатель Михаил Михайлович Пришвин посвящает 1935 год работе над лесной тематикой. Наркомат придает крупное культурное значение этой работе, считая, что она будет способствовать популяризации в широких массах рабочих и колхозных читателей и советской интеллигенции задач социалистической лесной промышленности и в первую очередь внедрения индустриальных методов работы (механизации всех процессов)».

Продолжение следует...

Copyright PostKlau © 2016