Не все ли равно,
про кого говорить?
Заслуживает того каждый из живших на земле
Иван Бунин
А этот человек, безногий Иван, более чем кто-либо заслуживает разговора о его жизни.
Почти каждый день можно увидеть его в подземном переходе к станции метро «Третьяковская». Он сидит, если так можно выразиться, спиной к стене, к холодным кафельным плиткам мутно-грязного цвета, на деревянной коляске-платформе с колесами от детской коляски. Прохожим, торопливо плывущим мимо него в бесконечном потоке, кажется, что у него нет не только ног, но и живота, что он лишился всей нижней части своего тела по грудь, и похож теперь на живой бюст, снятый с пьедестала и поставленный к стене на тонкую деревянную платформу.
У каждого, кто случайно кинет на него взгляд, невольно возникает в душе жалость, беспокойство, непонятное чувство вины, и прохожий суетливо отводит взгляд, еще торопливей проходит мимо, стараясь поскорее забыть его. Ведь тем, кто ездит в метро, новая жизнь принесла одни заботы, проблемы, нужду, у каждого своя боль, свои горести, и большинство людей, как это ни горько, в тяжкие последние годы привыкло не пускать в свою душу чужую боль. Лишь изредка кто-нибудь приостановится, смущенно, виновато вытащит кошелек, бросит мелочь в его ладонь с длинными тонкими пальцами, и, не оглядываясь, заторопится дальше, со смутным чувством беспокойства в душе благодаря Господа за то, что дает возможность бегать по земле на своих ногах.
А Иван молча прячет мелочь в карман и не поднимает головы, ничего не говорит вслед сердобольному человеку. Он молчалив, не докучает прохожих жалобами на свою судьбу, не просит подать ему ради Христа на пропитание. И самодельного плакатика с жалостливыми словами нет перед ним. Лицо его, худое, тонкое, серое, с продолговатым тонким носом, всегда хладнокровно, бесстрастно. Спокойные глаза, увеличенные очками с большими диоптриями, умны, но смотрят внутрь, давно привыкли к мелькающим мимо ногам по пыльным плитам перехода, шуршащим подошвам и резко щелкающим каблукам в сухую погоду и хлюпающим и мягко чмокающим осенью и зимой.
Сегодня в переходе сыро, грязно. На улице метет. Люди, спустившись по мокрым, заснеженным гранитным ступеням в довольно глубокий теплый переход, смахивают с плеч снег, выбивают его из шапок. От таящего снега на полу мутные разводы, грязные лужи. Как всегда Иван внешне спокоен, невозмутим, но мысли его тревожны. Думает Иван о матери. Утром она с трудом, громко охая и кряхтя, еле сползла с кровати, еле добрела до умывальника, тяжко бормоча на ходу, скорее всего для себя, чем для сына, привычные для него слова, мол, если бы не сын-калека, то давно б уж не встала с постели, померла спокойно, ничего радостного в этой жизни ее не ждет. Она уже третий день не выходит из комнаты, ноги ослабели. Не приведи Господь, думает Иван с тревогой и тоской, ноги у нее совсем откажут. Что тогда делать с матерью? Как он будет ухаживать за ней? Руки у него сильные, но не на что опереться, чтобы поднять ее, перевернуть в постели, перестелить простыню.
Иван не замечает привычное мельканье ног перед его лицом, не слышит мокрое шлепанье обуви по бетонным плитам пола, не слышит редкий звон монет в кепке, не слышит шуршание газеты, которую расстилают у стены рядом с ним, сопение, легкие стоны опускающегося на газету человека. Очнулся он только тогда, когда этот человек, тихонько, дружелюбно толкнул его в плечо, говоря:
- Привет, Иван!
Иван повернул к нему голову, узнал таджика, бомжа, но ничего не ответил, только уголки его губ чуточку приветливо дрогнули.
Но таджику и этого было довольно. Он знал, что Иван не разговорчив. Имя у таджика было длинное, слишком заковыристое для простого языка, и потому его стали звать Юсупом. Он привык к этому имени, и охотно откликался.
- У-у, зябко! – передернул плечами Юсуп, потирая руки, и прижался спиной к стене. На нем было старое грязное пальто с вытертым облезлым овчинным воротником, старая кожаная шапка-ушанка, какую носят деревенские мужики. И пальто, и шапка, и редкие черные волосы на его смуглом до черноты, морщинистом лице тускло блестели капельками от растаявших снежинок. – Худо! Совсем худо! Худой день! Согреться надо, — бодро проговорил Юсуп.
Он шустрым взглядом черных глаз окинул переход со спешащими мимо людьми; нет ли поблизости милиционера. Убедился, что нет, и сунул руку за пазуху, вытащил четвертинку дешевой водки и смятый пластмассовый стакан, который он только что взял со столика у киоска, стоявшего в переулке неподалеку от спуска в переход. Кто-то выпил кофе и оставил его на столике, не выбросил в урну.
Юсуп с хрустом расправил стакан, со сладострастным блеском в нетерпеливых маленьких черных глазах быстро свернул головку четвертинке, плеснул в стакан водки и протянул Ивану. Тот взглянул в сторону светлеющего неподалеку входа в переход навстречу потоку людей, туда, откуда всегда появлялась она: рано еще, — подумал Иван и неспешно взял, неспешно выпил и вернул стакан. Таджик сунул ему карамельку:
- Засоси!
Юсуп снова нетерпеливо булькнул водку в стакан и мигом выпил.
- А-а-а, — радостно выдохнул он. – Сейчас потеплеет.
Юсуп сунул бутылку и стакан назад, за пазуху, и снова прижался спиной к стене, замер, закрыл глаза, в ожидании, когда тепло разольется по всему телу. Тогда еще можно будет немного выпить, уже не для тепла, а для радости жизни.
Иван медленно катает языком во рту карамельку. Тепло быстро растекается по маленькому остатку тела Ивана, туманит глаза, наполняет сердце нежностью к таджику.
Юсуп ростом мал, но крепок, здоров. Но вид старик-стариком, а ему еще и пятидесяти нет. Где-то далеко, в теплой стране, у него была семья: жена, отец-мать, дети. Их кормить надо было, а денег в теплой стране заработать негде. И подался он в холодные края, строить богатую Москву. Уверен был, что каждый месяц будет посылать деньги домой, семье. Он когда-то был в Москве, провел в ней три дня по пути домой из армии, помнил дружелюбных москвичей, помнил шумные улицы, строгий и добродушный Кремль, веселые парки, помнил это и верил, что не пропадет в Москве, сможет поднять семью. Никто не сказал ему, что Москва давно уже не доброжелательна и не добродушна, и веселье ее тревожное и жуткое, как перед смертью. Беззащитного таджика московские мошенники обманули раз, обманули другой, третий, лишили паспорта. Постепенно опустился он на самое дно. Стал бомжем по кличке Юсуп.
Юсуп дремлет, растягивает в улыбке тонкие коричневые губы, видно, семью вспоминает, детей, свои счастливые молодые годы в большой стране, которая защищала маленького человека. Иван тоже прикрыл глаза, чувствуя блаженное состояние от легкого хмеля, теплоту, поднимающуюся из глубины души. Легкий волнообразный шум в ушах от выпитой некачественной водки сливается с непрерывным шорохом и шумом движущегося рядом потока людей, шлепаньем и чмоканьем подошв, и кажется Ивану, что сидит он не в грязном московском переходе, а на горячем большом валуне, на берегу моря.
Явственно видит он свои крепкие загорелые ноги, чувствует икрами ног жгучее тепло от нагретого солнцем камня, играя, шевелит пальцами ног. И как радостно, как чудно было чувствовать тепло ногами, просто шевелить пальцами! Он засмеялся и взглянул сияющими глазами на сидевшую рядом с ним на камне Тамару, свою одноклассницу.
- Ты чего? – спросила она, повернув к нему необыкновенно прекрасное на солнце милое лицо. На щеках ее играли блики от живого шевелящегося моря.
Легкие неспешные волны набегали на берег, хлюпали легонько меж камней с ярко зелеными водорослями, шуршали галькой. Невозможно было смотреть на воду в сторону солнца. Море, поигрывая, слепило глаза искрами. А в противоположной от солнца стороне море было радостно многоцветным: нежно бирюзовым, изумрудным, цвета салата, небесным, голубым, синим.
- Я счастлив, — ответил он просто. – Я счастлив, что ты рядом. Счастлив, что мы сбежали от ребят, и теперь вдвоем. Счастлив, что мы после экзаменов примчались в Крым. Счастлив, что море такое тихое, а солнце такое нежное. Остановись, мгновенье! – вскрикнул он, вскидывая руки. – Ты прекрасно!
- Нет, не остановится, — засмеялась в ответ Тамара счастливым смехом и вздохнула. – Беззаботен только этот миг. В Москве нас ждут новые экзамены, и разведут нас всех дорожки в разные стороны: кого в институт, кого в армию, кого в безработные.
- Но мы-то, мы-то по одной дорожке будем шагать! Ведь, правда, правда?! – схватил он ее за руку.
- Правда, — вздохнула она и прижалась к его плечу горячей щекой.
- Будем шагать вместе вперед, вверх, к солнцу! – страстно воскликнул он и приостановился, умолк, потом спросил с тревогой: – Почему в твоем голосе сомнение? В чем ты не уверена? Может, в себе? Во мне?
- Сколько людей до нас стремилось к солнцу и опалило крылья…
- Тебя волнует такой пустяк? – перебил он Тамару. — И только это тебя беспокоит?
- Разве кто-нибудь знает, что ждет его впереди, что будет с ним в будущем?
- Я знаю, я! – снова страстно воскликнул он. – Вернемся в Москву, я поступлю в институт. Там с первого дня включусь в студенческое движение, стану активистом. Я буду лезть на каждую трибуну, я буду страстно жечь сердца людей, поднимать народ на борьбу с криминалом и коррупционерами. Буду биться, чтоб все воры-олигархи оказались в тюрьме вместе с их паханом Ельциным. Окончу институт, вступлю в партию…
- В коммунистическую?
- Нет-нет, коммунистическая идея хороша, но руководят партией сейчас предатели. Они только на словах за народ. Я вступлю в партию, которой пока нет, но через пять лет она появится. Не может быть, чтоб не объединились люди, которые за свой народ, за свою землю, за Родину готовы отдать жизнь. Такие люди есть! Они не перевелись. Их много, только они разобщены. Появится такая партия, пока я буду учиться в институте, непременно появится. Вот в нее-то я и вступлю…
- А если не появится?
- Если не появится, то я ее создам! Я объединю всех, кто на деле, а не на словах любит наш народ, нашу Родину. Не верю, что в институте не будет моих единомышленников. Как бы нас не развращали, как бы не кормили наркотиками, всех не замажут, не развратят. Вот ты-то не развратилась, и я, ребята наши тоже наркотиков не нюхали, — показал Иван рукой в сторону палаточного лагеря, где остались их друзья.
Одинокая волна шлепнула по валуну, резко щелкнула, и Иван открыл глаза. Нет, это не волна ударила в прибрежный камень, это неуклюжий прохожий выронил из руки на грязный пол свой пластмассовый кейс. Потом быстро подхватил его и стал хмуро разглядывать испачканную крышку. А Иван, мельком взглянул в сторону входа в переход, не видно ли ее, и, не закрывая глаз, вернулся в Крым, к Тамаре. Да, сразу после выпускного вечера друзья-одноклассники летали к морю, чтобы отдохнуть, отвлечься от учебников, набраться сил перед вступительными экзаменами. Да, часто уединялись они с Тамарой на берегу моря, да, был он необыкновенно счастлив в те короткие дни и ночи, но не было того разговора, который примнился ему. Застенчив был, стеснялся сказать Тамаре, что он счастлив рядом с ней, стеснялся поделиться мечтами о будущем. Мечты так и остались мечтами. В институт он не поступил в тот год, принимали в него почти всех студентов за деньги. Осенью взяли в армию. Он верил, что после службы непременно поступит в институт, не тратил время зря, читал, готовился. И вдруг Чечня, новогодняя ночь, нелепый непонятный штурм Грозного…
Иван прикрыл глаза, и мигом перед ним запылали танки, дома, загрохотало, затрещало вокруг. Он застонал и испуганно вскинул веки. Юсуп услышал его стон и с сочувствием спросил:
- Плохо?
Иван вздохнул.
- Будешь еще? – Юсуп сунул руку за пазуху и вытащил четвертинку.
Карамелька рассосалась во рту, но еще чувствуется сладость от нее, потому теплая паленая водка кажется особенно противной, тошнотворной. Но через минуту горечь во рту исчезает, и он снова начинает вплывать в блаженное состояние, и с опаской закрывает глаза, но ни огня, ни грохота разрывов нет. Тихо. Только шорох, влажное шлепанье ног, говор прохожих. Иван прислушивается: нет ли среди этого бесконечного движения звука шагов той, которая ежедневно проходит мимо и каждый раз непременно останавливается возле него, кладет пять рублей в его ладонь, и он иногда чувствует нежнейшее тепло ее пальцев на своей ладони. И это тепло ее милых кончиков пальцев долго, очень долго греет его душу.
Сплошной шум в ушах вдруг переходит в одобрительный рокот народа, аплодисменты. Иван пробирается сквозь громадную толпу, заполнившую Красную площадь, к мавзолею, на трибуне которого стоят несколько человек. И один из них выступает. Говорит быстро, страстно, горячо, взмахивая рукой и резко бросая ее вниз, чтобы выделить особо важную мысль. Народ выдыхает единой грудью, когда его рука падает вниз. «Иван! Иван! – слышит Иван радостные возгласы вокруг себя. – Наконец-то пришел Иван!» Иван все ближе и ближе пробирается к мавзолею, и вдруг узнает в ораторе себя. Да, это он стоит на трибуне и призывает народ к действию.
«Сколько можно терпеть дармоедов и воров на нашей шее?» – яростно кричит он в толпу.
И народ единой грудью выдыхает:
«Хватит! Натерпелись!»
«Они ненасытны, — кричит Иван. – Никогда не насытятся народной кровушкой! Пора освободиться от кровопийц!»
«Пора!» – единодушно выдыхает народ.
«Так в чем же дело! – кричит-призывает Иван. – Вперёд!»
Мигом слетел он по гранитным ступеням трибуны на площадь и бросился к воротам Спасской башни.
«Освободим! Урра!» – ринулся народ за Иваном сквозь Спасскую башню, затопил собою Ивановскую площадь, соборы.
И вот уже этот самый народ в зале суда. На скамье подсудимых многочисленные премьер-министры и министры, олигархи-проходимцы и прочие миллионеры-мошенники. Большая скамья получилась. И главный обвинитель от народа опять он, Иван. И опять он страстно клеймит подсудимых-кровопиц, на этот раз он перечисляет многие факты их преступлений перед народом и страной. В зале тихо, только страстный, гневный голос его звучит, требуя самого сурового наказания мучителям народа. Иван возбужден до дрожи, и возбуждается все сильнее и сильнее… Вдруг кто-то сбоку легонько дергает его за плечо, слышится встревоженный голос:
- Иван, Иван! Ты что дрожишь? Заболел? Плохо?
Иван вскидывает голову, видит черное лицо Юсупа и сразу перестает дрожать.
- Заснул, — бормочет тихо Иван и смотрит в кепку, которую он положил перед собой на картонный лист.
Там две бумажные купюры и горсть монет, среди которых он разглядел три монеты по пять рублей. Возможно, одна из них ее. «Проспал, прошла!» — с горечью думает Иван. Он берет из кепки одну бумажку и пятирублевую монету, но задерживает руку над кепкой, кладет монету назад, «вдруг именно ее положила она», потом отсчитывает пятнадцать рублей и протягивает Юсупу вместе с бумажкой:
- Пивка возьмешь себе?
- У меня еще осталось, — Юсуп суетливо сунул руку себе за пазуху. – Добьем?
- Не надо, — отказался Иван. – Я в аптеку пойду. Мать заболела.
- Я тебя провожу, — стал подниматься Юсуп. – А то заболтался я с тобой. Работать надо.
Иван ссыпал мелочь из кепки в карман, предварительно вынув из него старые перчатки. Натянул поглубже кепку на голову, перчатки на руки, и они пошли к выходу. Иван отталкивался сильными руками от мокрого пола, резиновые колеса от детской коляски мягко постукивали на стыках плит. Прохожие расступались, освобождали ему проезд.
На улице смеркалось. При свете фонарей метель, казалось, разыгралась еще сильнее.
Copyright PostKlau © 2019