Журнал "PostKlau"

Пётр Алешкин

                     Первая любовь - первый срок(1)

Первый срок получил я из-за любви. Было это так.

Учились мы с Анютой в одном классе. Избы наших родителей стояли через дорогу. Поэтому никаких первых воспоминаний о ней у меня нет. Я знал ее всегда. Для меня Анюта долгое время была такой же, как и другие масловские девчата. Не чувствовал я особой нежности, когда выпадало мне стоять с ней в паре в игре «ручейки», держать ее теплую мягкую руку над головой, давая возможность пройти ручейку из пар между нами, и, когда ее уводили от меня, не переживал, и сам не чаще, чем других девчонок, выбирал Анюту, оставшись без пары. Так было до десятого класса, до того времени, когда мне пошел семнадцатый год.

Я не помню теперь — в какой момент, когда я выделил ее среди других девчонок. Она ли за лето похорошела необыкновенно, или моя душа начала искать объект для поклонения? Скорее всего и то, и другое. В юности я был сильно застенчив, влюбчив, смотрел на мир романтическими глазами, обожествлял девчонок, начи­тавшись романов. И первой богиней для меня стала Анюта.

Помню, в десятом классе, скосив глаза в сторону соседнего ряда парт, где, чуть ближе меня к учитель­скому столу, сидела Анюта, я не отрывал от нее взгляд. Зимнее тусклое солнце освещало ее сбоку. Светлые, тонкие, чуть вьющиеся волосы блестели, розово светились на солнце, и мне казалось, что вокруг ее головы круг, нимб. Я забывал, что я на уроке, уходил в мечты, не слышал, что говорят учителя.

Помнится, перед двадцать третьим февраля в классе решили дарить подарки ребятам не от всех девчат вскладчину, как делали раньше, а одна девочка одному мальчику. Потом, на Восьмое марта он должен подарить ей что-нибудь в ответ.

Руки мои дрожали, лицо было каменным и в то же время огненным, когда я принимал из рук Анюты одеколон «Шипр». Я считал, что волнение мое видит весь класс, и теперь все поймут мое отношение к Анюте. Я всегда был скрытен, хотя с внешней стороны старался быть простым, ясным, всегда переводил разговор в шутку, в ерничание над собой, когда чувствовал, что касается он той стороны моей жизни, о которой никто не должен знать. Но мои одно­классники не заметили моего состояния, и разговоры о нас с Анютой не появились.

Помню, как мучился я: что подарить Анюте? В мечтах своих я осыпал ее цветами, купал в шампан­ском! Но откуда цветы в марте в деревне? Где их взять? А вкуса шампанского я сам тогда не знал. Купить его можно было в городе, за двадцать пять кило­метров от школы. Добирались туда зимой только на тракторе. Но самое главное препятствие: где взять деньги на подарок?.. Жили мы бедно. Получали пособие за смерть отца как многодетная семья.

Я давно приметил в нашем магазине красивую коробку духов «Красная Москва». Стоили они бешеные деньги, аж восемь рублей! Где взять такие деньги, когда пособие за отца на пять человек детей двадцать четыре рубля? Зимой в колхозе работы мало, только для тех, кто в штате, естественно, и зарплату не платили. И все-таки я попросил у матери эту сумму. Она обещала дать из пособия, которое получит в первых числах марта.

Школа была в центральной усадьбе колхоза за двенадцать километров от Масловки. Неделю мы жили в интернате, а в субботу нас привозили домой. Пособие мама должна была получить, помнится, в среду, а в четверг был Женский день. В среду утром я сбежал с уроков, отправился домой за деньгами.

В том году была ранняя весна. Бурно таял снег. Дороги и лощины набухли водой, прорезаны ручьями. Река вскрылась. Мост залило. По льдинам я пере­брался на другой берег и быстро зашагал в Масловку, обходя по полю, по снегу и грязи, большие, как озера, лужи, шел, мечтая, как буду вручать Анюте духи, пред­ставлял, что скажу ей, как она посмотрит на меня. Больше всего я боялся, что мама не получит пособия. Но к радости моей все было в порядке. Я взял деньги, пообедал и, не отдохнув, отправился назад. Опасался, что не успею до темноты перейти реку. И не успел.

Пришел на берег в полной весенней темноте. Ощупью, крадучись перебирался я по льдинам. Река за день поднялась. Вода шумела, хлюпала подо мной, урчала. Снежные льдины шуршали. Страшно идти по ним. Оступишься, юркнешь под лед — и поминай как звали. Никто никогда не узнает, куда я исчез. Кошкой, с бьющимся сердцем, крался я по льдинам, ощупывая каждую на прочность. Перед самым берегом решил, что пронесло, рванулся, прыгнул на берег, на снег и провалился по пояс в обжигающую воду. Слава Богу, стремнина позади. Я выкарабкался, выполз на берег, вылил из сапог воду и побежал в интернат.

На другой день счастливее меня не было человека. Я преподнес свой первый подарок любимой девушке, но слова, которые я тысячу раз повторял, шагая в Масловку и обратно, испарились из головы. В ней стоял только пьянящий счастливый гул. Слов не было.

Помнится, я выдавил из себя, промямлил:

— Будь счастлива!

— Постараюсь! — ответила она.

Каждый воскресный вечер в Масловском клубе я давал себе слово, что сегодня решусь, предложу ей проводить ее. Но как предложить? Как? Ведь из клуба все масловские ребята возвращаются гурьбой. Возле своего дома Анюта отделялась от других подруг и поворачивала налево, а мой дом был справа. Куда идти провожать, если она, сделав три шага от дороги, открывала калитку и скрывалась в своем палисаднике. Идти вслед за ней на глазах у всех? А если она прогонит или просто уйдет, хлопнет дверью? Такого позора, унижения я бы не вынес!

Я с грустью провожал глазами в темноте ее смутную фигурку, с тоской слушал шум калитки, скрип двери. И так каждый вечер, каждый вечер! Я мечтал о той ночи, когда мне повезет, мы будем возвращаться из клуба вдвоем, и тогда я смогу сказать ей те слова, которые постоянно повторял про себя. Мы начнем встречаться!.. Но мне не везло, всегда были попутчики.

Приблизились и прошли в школе выпускные экзамены. Мы получили аттестаты зрелости и разъ­ехались по городам поступать в институты. Я в Тамбовский педагогический, а Анюта в Воронежский университет.

В Тамбове, в студенческом общежитии, я оказался в одной комнате со Славкой Сергеевым, своим одноклассником и односельчанином. Жил он на другом конце Масловки, и потому друзьями детства мы не были. К тому же он был совсем другим человеком, чем я.

Славка был легок в поступках и в решениях, всегда был весел, нагл, болтлив и, кажется, начисто лишен чувства угрызения совести. Что такое стыд, он не знал. Но странно, его очень любили девушки! Ростом он был высок, горбонос, как Гришка Мелехов. Той весной он встречался в Масловке одновременно с двумя девушками, что для нравов деревни шестидесятых было чудовищно, ново. Спал в открытую с обеими. Когда они не выдержали, подрались между собой, Славка, похохотывая, рассказывал нам, как они таскали друг друга за волосы.

В Тамбове он тоже не сидел за учебниками, водил девок в нашу комнату. Таких же абитуриенток. Подпоив, подмигивал мне, чтоб я на время удалился. Потом хвастался успехом, с гордостью и иронией рассказывал мне подробности недавней утехи. Славка не замечал, с какой брез­гливостью я отводил глаза от его лица, когда слушал его треп. Он не понимал, что его похвальба вызывает во мне омерзение, считал, что я должен ему завидовать.

— Слезь ты с учебника! — говорил он мне. — Хочешь, и тебе приведу телку?

— Поступлю, видно будет, — отмахивался я.

— Поступим, — уверенно говорил он. — Ты сдашь, а за меня отец кому надо взнос внес. За уши втянут: никуда не денутся!

И действительно, мы оба поступили: я на филоло­гический факультет, а он на физико-математический.

Дома я узнал, что Анюта провалилась в универ­ситете на первом же экзамене и давно в деревне. Через десять дней, первого сентября я уеду в Тамбов, думал я, пути наши разойдутся, и Анюта никогда не узнает, как я ее любил. Нет, надо решиться наконец, проводить ее. Хватит мучиться, пора взрослеть!

Подходя к клубу в первый вечер после приезда из Тамбова, я твердо решил: сегодня или никогда!

Появилась в клубе она, как всегда, попозже меня, сама подошла, поздравила, сказала:

— А мне не удалось…

— Куда же ты теперь?

— Не знаю… Скорее всего в Тамбов, на завод…

— В Тамбов?! — не сдержал я своей радости. — Значит, будем видеться! — вырвалось у меня непро­извольно.

— Возможно.

Весь вечер мне казалось, что я сойду с ума от счастья. Анюта будет жить в Тамбове! И там мне, студенту, ее земляку, будет естественно и просто заглянуть к ней в гости, легко пригласить в кино или в парк погулять. Счастье наше впереди! — ликовал я.

За этим ликованием, за разговорами с приятелями о Тамбове, я не заметил, как Анюта исчезла из клуба. Я взволновался, выскочил на улицу: нигде не видать! Значит, ушла домой, успокоил я сам себя. Стало легче: не нужно сегодня ее провожать. В Тамбове все произойдет проще и естественней. Надо потерпеть.

Вечер был теплый. После клуба мы, несколько парней, лежали на траве под кленами, разговаривали, рассказывали анекдоты. Ощущение будущего счастья во мне еще не прошло, не хотелось идти спать. Приятно было лежать на теплой земле, слушать ребят, смеяться, смотреть на дымчатую звездную дорогу через все небо.

— Идет кто-то, — сказал Сашка Левитан, мой одноклассник и приятель.

К нам приблизилась темная высокая фигура, и мы узнали Славку Сергеева.

— Что ты бродишь всю ночь одиноко, — пропел Левитан.

— Когда это я одиноко бродил? — горделиво и весело фыркнул Славка. — Одиночество не по мне… Анюту провожал, — добавил он добродушно.

Сердце мое подпрыгнуло и полетело вниз. Звезды словно покрылись туманом.

— Не ожидал я, что она так на передок слаба, — продолжал говорить Славка без всякого хвастовства.

Я прилип, приклеился к земле.

— Скажешь, трахнул в первый вечер? — насмеш­ливо засмеялся, поддел его Левитан.

— Нет… Сам не пойму, почему сдержался.

— Трепись, трепло!

— Я не треплюсь, чего трепаться зря! Спроси у Алешкина, — кивнул он на меня, — сколько я девок в Тамбове имел?.. Я чуть к груди Анюты прикоснулся, погладил, а у нее колени подогнулись… Чего я сдержался, дурачок!

— Анюта не та! — перебил дрожащим голосом Левитан.

— Это для тебя…

По дороге домой меня душила страшная тоска. Я не видел тропинки, хотя ночь была светлая, шел напрямик по бурьяну, нацеплял на брюки репьев. Долго сидел на ступени своего крыльца, обирал репьи, швырял их в траву и тихо плакал.

Вечером с нетерпением ждал Анюту в клубе. Хотелось сразу увести ее, поговорить. Но что я мог ей сказать? Что Славка обыкновенный бабник… Да разве не знала она о его похождениях, о том, как дрались из-за него две девчонки?

Анюта появилась на мгновение, и опять я не заметил, как она исчезла. Славки тоже не было в клубе. Надо ли говорить, как прошел для меня этот вечер! Мы опять лежали под кленами. Я не слушал болтовню приятелей, с нетерпением и тоской вглядывался в темноту, вслушивался: не шуршат ли шаги по траве. Издали я различил во тьме его смутную фигуру. На этот раз Славка шел быстро, торопливо. Подошел, сплюнул в сторону.

— Ну как? — насмешливо спросил Левитан.

— В ажуре… Бляха-муха! — ругнулся Славик. — Испачкался весь!.. Посветите сюда, — вытащил он свою белую сорочку из брюк.

Левитан осветил фонариком большое кровавое пятно на сорочке.

— Во сука! — недовольно бросил Славка. — Видно, даванул я сильно, из нее кровища фонтаном…

Больше он ничего произнести не успел. Какая-то сила подбросила меня с земли. Я, не помня себя, что есть силы врезал ему в лицо. Славка от неожиданности упал навзничь. Я прыгнул на него и стал бить кулаками куда попадет: по лицу, по бокам, по груди. Славка был крупнее, крепче меня. Он быстро вывернулся, вскочил. Но я снова сбил его с ног. Он был сильнее меня, но почему-то не сопротивлялся, то ли был ошеломлен моим напором, то ли еще почему. Я бил его ногами изо всех сил, пинал, бил и плакал, бил и плакал. Потом мне говорили, что я как-то странно по-волчьи выл, подвывал себе в такт ударам. Оттащили меня от него лишь тогда, когда Славка перестал шевелиться.

Славку увезли в больницу, а я, не заходя домой, пошел пешком в Уварово в милицию. Я думал, что убил его. Так и заявил дежурному милиционеру. Но Славка оклемался. У него была выбита челюсть, сломаны ключица и три ребра. На вопросы следо­вателя я отвечал, что подрались мы из-за неприязни к друг другу. Поспорили и подрались.

Первые дни я был в шоке от всего случившегося, но потом, помнится, как-то быстро смирился с происшедшим, успокоился, не боялся следователя, понимал, что лагеря мне не избежать. Жаль было терять институт, но я сообразил написать заявление в деканат до суда, попросил вернуть, выслать документы в Масловку в связи с семейными обстоя­тельствами. Боялся я одного: тюремной камеры. Наслышан был о ее нравах, о прописке, которой не избежать новичку, о мальчиках-петухах. Я всегда не терпел насмешек и издевательств над собой.

И вот я в камере. Гулко захлопывается за мной железная дверь, гулко стучит в груди сердце. Кажется, стук его не слышен лишь потому, что я сильно прижимаю к груди матрас с закатанными в нем подушкой, одеялом и полотенцем.

Камера большая. Человек десять смотрят на меня. Я чувствую, что они с одного взгляда поняли, что я малолетка и перво­ходочник. Я же вижу только их силуэты, для меня они темная одноликая пока масса, под общим названием — уголовники. Я вижу несколько свободных нар, потом мне скажут, что это не нары, а шконки, говорю громко и бодро, стараясь показаться бывалым, но голос невольно вздрагивает: «Привет!» — и шагаю к ближней свободной шконке. Но меня останавливает один из уголовников, пожилой мужик в клетчатой сорочке с закатанными рукавами, руки густо синеют наколками, указывает на другую, подальше от двери. Я без слов подчиняюсь, сбрасываю свою ношу на железные сварные прутья, раскатываю матрас и начинаю натягивать на него дрожащими руками грубую матрасовку.

Занимаясь делом, я из всех сил стараюсь не глядеть по сторонам, но спиной чувс­твую, что за мной наблюдают. Я не тороплюсь. Постелю, что дальше делать, как вести себя — не знаю. Тоска и страх! Жуткое напряжение во всем теле. Наконец постель застелена, я сажусь на нее и обхватываю голову руками. Через минуту слышу как кто-то присел рядом, слышу голос.

— Скверно, братишка?

Рядом со мной сидит парень чуть постарше меня, чернявый, с реденькими усиками и чуть опущенной вниз нижней губой. Я качаю головой, показывая: да, плохо!

— Кличут тебя как?

Я чуть не сказал: Петя, но быстро сообразил, что мое имя легко обыграть: петя-петушок, петух на жаргоне — гомик, пидор и ответил быстро:

— Петр!

— Петруха, значица… А меня Толян, — протянул он руку.

Я пожал.

— Откуда ты?

— Из Масловки…

— Не слышал что-то… Где это?

— Рядом с Кисилевкой, — слышу я голос от стола.

Значит, к нашему разговору прислушиваются. С одной стороны, это меня ободряет, а с другой — заставляет сильнее напрячься.

Окончание в следующем выпуске...

Выпуск октябрь 2017