Журнал "PostKlau"

Пётр Алешкин

                                                                           Обида(II)

Слова Марии оглушили старуху. Она увидела себя на миг у веялки возле вороха теплой синеватой ржи на колхозном току пятьдесят лет назад, вновь услышала тонкий испуганный голос Вальки, десятилетней девочки, которая бежала, плача, по лугу к току и кричала ей издали: «Дядя Сережа помер!» Сердце у старухи зашлось, задрожал подбородок, обильно потекли слезы по серым морщинам щек, стали капать на грудь, на старый выцветший и застиранный халат, бывший когда-то коричневого цвета с мелкими желтыми цветочками. 

Лексевна, должно быть, забыла о почтальонке, не слышала, что она продолжала рассказывать, как ходила к начальнице собеса, и что та обещала разобраться и выплатить деньги вдове инвалида войны. Не дослушав ее, старуха повернулась и пошла назад, к крыльцу, шла она нетвердо, но не останавливалась отдохнуть. Мария Анохина, глядя ей вслед, скорбно и жалостливо покачала головой и потихоньку направилась домой, думая о Лексевне, которая всю жизнь проишачила на государство, а оно приласкало ее на старости лет за эти труды, плюнуло в лицо. Эх-хе-хе!

Лексевна, не помня себя, с трудом поднимая ноги, влезла на крыльцо, прошмыгала тапками по доскам в сени, потом в избу и легла на свою кровать. Дверь в сени она не закрыла, сил не было. Да и не помнила она о них. В голове стояли жуткие жестокие слова: что ж она за пятьдесят лет замуж не вышла! Обида жгла ее сердце. 

Старуха лежала, постанывала, думала о муже. Разве могла она выйти замуж после Сережи? Разве не рухнуло бы небо на землю, если бы смогла она обнять другого? И снова память ушла в прошлое, в то время, которым она жила последние пятьдесят лет.
В Масловке к Сереже, когда она привезла его, потянулись оставшиеся в живых мужики, проведать, повспоминать фронт, плен, посочувствовать его беде. И все несли самогонку, предлагали залить горе, забыться. Увидев в окно очередного гостя, Сережа хмурился: «опять идут душу травить», а с мужиками бодрился, пошучивал, пел частушку: «хорошо тому живется у кого одна нога. Ему пенсия дается, и не надо сапога». 

Пил мало, неохотно, компанию не поддерживал, говорил, что дел невпроворот, что надо учиться ходить на костылях, надо протез из липового дерева вырезать, а тут кашель бьет неостановимо. Некогда пить, некогда. И мужики перестали его жалеть, приходили все реже, пока совсем не оставили в покое. 

Как ласков, нежен он был с ней! И как счастлива была она, когда он, обнимая, говорил: «Видишь, когда я прижимаюсь к тебе, я совсем не кашляю! Ты мое лекарство! И теперь я верю, отрастет у меня второе легкое, вырастут новые ребра, и будем мы с тобой жить-поживать!» 

Из голенищ разбитых кирзовых сапог Сережа сделал ремни, приспособил их к костылю так, чтобы можно было накрепко пристегивать к нему обрубок левой руки, и быстро научился ходить, ловко прыгать по комнате, устойчиво, твердо держаться на одной ноге и костыле. 

Долго, почти месяц, вырезал он сам себе протез отцовским инструментом. Бревнышко из липы Лексевна принесла ему из соседней деревни Киселевки, выпросила у столяра. В Масловке ни у кого не нашлось. Зажмет, бывало, Сережа бревнышко между обрубком ноги и здоровой ногой и острым топором потихоньку срезает, срубает, скоблит мягкое легкое липовое дерево. Особенно долго, осторожно, чтобы не испортить, готовил, выскабливал ложе для ноги, примерял, выкладывал тряпками, прибивал, закреплял ремни и посмеивался, говорил, что ему повезло, что с левой стороны снаряд разорвался, чтобы он делал теперь, если бы у него не было правых ноги и руки. А если бы под корень их оторвало, чем бы он костыль держал и к чему б протез цеплял. Так что он еще везунчик, надо на Бога не сетовать, а благодарить Его, что в живых оставил и по правой руке-ноге сохранил. 

К весне он научился живо, бодро передвигаться по избе, стуча протезом по доскам. Этот стук радостью отдавался в сердце Лексевны. Снег еще не сошел добром, а Сережа, не сказавшись ей, отправился в ветла, нарезал и приволок в избу большой пучок прутьев.

— Что ж ты не сказал мне, — упрекнула она мужа, — я б помогла тебе нарезать-принести!

— У тебя своих бабьих дел полно, — проворчал он в ответ, довольный собой, — занимайся ими. Обручь поможешь мне согнуть, с ним я не справлюсь один, да когда верша готова будет, поставим вместе в речку, рыбкой побалуемся.

Действительно, рыбка в ту весну у них на столе была.

В апреле, когда сошел снег и начался сев, она стала целыми днями с раннего утра пропадать на колхозных полях. Однажды вернулась с работы в сумерках, а за избой большая делянка вскопанной земли чернеет.

— Как же ты копал! — ахнула Лексевна.
— У меня три точки опоры! — смеется Сережа. — Костылем и протезом укоренюсь в землю и вперед — только хруст стоит и комья земли летят!
— Ладонь покажи! — потребовала она.
— В мозолях, в мозолях, — спрятал он руку за спину, — а как же без мозолей с землей работать.

В тот год он посадил кусты крыжовника, смородины, малины, вишни, березку под окном, три яблони: до сих пор они стоят за избой, живут, цветут весной, но плохо плодоносят без ухода, рогатятся засохшими ветвями. 

Тем, кто днями пропадал на колхозном поле, приходилось на своем огороде сажать огурцы, помидоры, морковь, другие овощи либо рано утром, когда солнце еще не взошло, в сумерках, либо поздним вечером, затемно, когда ноги и руки гудят от дневной работы, а Лексевне суетиться не надо, все посажено, и ужин приготовлен, разогрет к ее приходу с колхозного поля. Ужинай и отдыхай в объятьях любимого человека. Разве это не счастье?

С легкой руки Сережи в Масловке пошла мода на лук. До него сажали в деревне лук только для себя, для еды, а он решил вырастить для продажи. В Германии в плену у фермера выращивал, и тут решил попробовать. 

Из Мучкапа с рынка привезли ему стакан чернушки, семян лука. В первый год он собрал ведро сеянки, саженцев. Посадил сеянку сам, ползая на коленях по огороду, сам полол тяпкой. Острый конец протеза утопал в мягкой земле, и Сережа придумал, приделал к нему башмак, потихоньку, медленно, одной рукой, бороздку за бороздкой полол делянку. «Куда мне торопиться, — шутил он. — День — год, пополюсь, посижу, покурю и дальше». 

Осенью он продал лук оптом. За работу в колхозе ставили в то время палочки, трудодни, а тут живые деньги. Хорошая прибавка к его небольшой пенсии. Глядя на него, стали сажать лук и соседи. Некоторые наиболее энергичные односельчане стали потом по грузовой машине собирать.

А как они были счастливы, когда она почувствовала, что беременна! Какое это было счастье! Разве можно его измерить? Случилось это зимой сорок седьмого года, а в апреле начался жуткий голод. Люди ели лебеду, крапиву, пухли, умирали. Сережа научился лудить кастрюли, паять чугуны и ведра. Ходил по деревне с котомкой, чинил посуду за кусочек хлеба, за две картошки, за морковку: кто что даст, за то и работал. Сам ничего не ел, все нес ей, своей Дуняшечке. 

А когда работы не находилось, носил воду из обмелевшей от жары речки, поливал картошку. У других на огороде картофельная ботва жидкая, хилая, выжженая солнцем, а у них держалась, крепилась, зеленела. И когда пошла молодая картошка, пришло ей время рожать. Родила она легко, но мальчик был немощный, вялый, жалкий, не было в нем жизни, и не было молока в отощавшей груди. На пятый день мальчик умер. Разве можно передать их горе! 

Утешала надежда, что будут у них еще здоровые сильные дети. Но надежда обманула: не суждено было ей стать матерью, не суждено было растить Сережиных детей...

Сережин сад, пока была в силе Лексевна, каждую весну и лето радовал ее, напоминал ей радостные дни, дни, проведенные с мужем. Как приятно было ухаживать за садом, полоть, косить траву, убирать листву, обрезать засохшие ветки, окапывать стволы, а весной белить их, ухаживать и знать, верить, что Сережа сейчас видит ее, радуется. 

И она разговаривала с ним, рассказывала о счастливых днях, когда он был рядом, и как нелегко ей теперь без него, без его надежной руки. Как крепка, как сильна была его единственная рука! Он мог одним махом перерубить острым топором толстый сук, мог, играючи, подхватить ее под мышку или кинуть на плечо и закружить по саду. И как обжигающе нежна была его рука, когда он, лаская, гладил ее волосы, плечи! Как хорошо ей было с ним, как она была счастлива!.. 

От мыслей о Сереже обида притуплялась, отступала, но отдаленная горечь не покидала старуху, а когда вспомнилось, как в прошлом году она приболела, обессилела, обезножила, и сад зарос сорняком, бурьян по пояс поднялся, густой, не продерешься, крапива в малиннике на два метра вытянулась, забила собой всю малину, и сейчас сил нет обиходить Сережин сад, вспомнилось это, вспомнились жестокие слова работницы собеса, и снова стало обидно и тяжко. 

Старуха даже не могла представить кого-то из мужиков на месте Сережи? Сватались, конечно, к ней, сватались, и не раз. Свах подсылали, которые медово улещали ее, льстиво нахваливали ее красоту, настойчиво напоминали, что ей всего двадцать восемь лет, дивились, как можно хоронить себя в такие годы. А что же в том дивного, не понимала старуха? Разве можно жить с человеком без любви? Разве можно жить с одним, а любить другого? Разве это не тяжкий грех? Нет, нет! Как же тогда она встретится с Сережей на том свете? А они непременно встретятся! И разве смогут лежать покойно ее косточки рядом с мужем на Киселевском бугре? Нет, она поживет на белом свете столько, сколько отпустил ей Бог, а потом ее душа сольется навсегда с душой любимого человека.

Старухе вдруг явственно представилось, что она молода, что ее разбудил мягкий луч утреннего солнца, который заглянул в избу в щель между белыми шторами и остановился на ее лице. Она, щурясь, открыла глаза и увидела Сережу. Он склонился над ней, смотрит счастливыми глазами, ждет, когда она проснется. 

Лексевне стало покойно, и она забылась легким сном, снился ей Сережа, снилось, как он встречает ее в весеннем саду. Вроде бы их этот сад, и вроде бы не их. И такое счастье охватило ее, что старуха хрипло забулькала, засмеялась во сне и с улыбкой затихла.

Соседка, такая же старуха, только побойчее, покрепче, зашла к ней вечером, в сумерках, чтобы проведать, как она делала часто. 

— Чей-та у тебя все нараспашку, — притворно сердясь, заворчала она с порога. — И впотьмах лежишь с ранья. Поужинала хоть? — включила она свет.

Старуха лежала на кровати с открытым лицом, с открытыми глазами и улыбалась приоткрытыми губами. На застывшем лице у нее было счастливое выражение.

— Царствие небесное! — торопливо перекрестилась соседка. — Встретилась Лексевна наконец-то со своим Сережей. — И быстрым движением пальцев опустила холодные веки старухи, навечно прикрыла ей глаза.

Использовано изображение картины Николай Клековкина

 Выпуск февраль 2018