Журнал "PostKlau"

Пётр Алешкин

                                                                           Обида(I)

Старуха Дарья Алексеевна Сучкова, звали ее в деревне Лексевной, сидела на табуретке в тени под березой возле своей избы и ждала, когда на улице покажется почтальонка Мария Анохина. Она, как считала Лексевна, должна принести весточку от мужа, который умер пятьдесят лет назад здесь, в Масловке, и лежал теперь на погосте на Киселевском бугре, где при каждом удобном случае она навещала его по несколько раз в год. 

Дело в том, что к шестидесятилетию начала Великой Отечественной войны правительство России выделило ветеранам и их вдовам по сто пятьдесят рублей. Деньги маленькие, но Лексевна, когда узнала об этом, обрадовалась, весь день была счастлива, разговаривала сама с собой, чувствовала себя так, как в тот весенний апрельский день сорок четвертого года, пятьдесят шесть лет назад, когда она после трех лет молчания Сережи, трех лет неизвестности — убит или жив, — получила от него письмо. 

Слушая легкий шелест листьев березы, Лексевна мечтала, видела, как она получит эти Сережины сто пятьдесят рублей, как будет перебирать в руках бумажки, ласкать пальцами, вглядываться в них, вспоминать-благодарить мужа. 
У старухи болело все тело, горела спина, не слушались ноги. Все дни она проводила дома, лишь изредка, обычно один раз в неделю, решалась сходить к соседке, посидеть с ней на лавочке. Для нее теперь это было как дальнее путешествие. Шла она медленно, долго, через каждые пять-шесть шагов останавливалась, опиралась на палку, отдыхала, шумно отдуваясь. Дойдя до скамейки соседки, выдыхала, стараясь говорить насмешливо, с иронией к своей старческой немощи:
— Ползком доползла... 

Но когда узнала, что получит деньги за Сережу, ожила, не стерпела радости, захотелось поделиться ею с соседкой, без единой остановки дошла до лавочки и, сияя глазами, выдохнула:
— Бегом прибегла. Молодею с кажным часом...

Лексевна узнала, когда почтальонка Мария Анохина будет разносить деньги, вынесла табуретку на улицу, поставила ее в тенечке под высокой березой, посаженной Сережей после войны в пяти шагах от крыльца, и прежде чем сесть, чтоб дожидаться, высматривать на улице почтальонку, обняла толстый, шершавый, морщинистый ствол березы, прижалась к нему такой же морщинистой щекой и шепнула: «Еще одной весточки дождалась я от тебя, Сереженька!» 

Ей казалось, что, когда она разговаривает с березой, Сережа ее слышит, только ответить не может. Старуха стояла, обнимала ствол долго, пока ей не показалось, что сил у нее прибавилось, стало покойнее на душе, радостней. Она вздохнула легко, светло, словно поговорила с Сережей, поправила платок на голове и села на табуретку ждать. 

День был жаркий. Раскаленное солнце зависло над Масловкой и жгло землю, кусты, калило железные и шиферные крыши изб, выжимало капли черной смолы из рубероида, которым были обшиты стены небольшой старой избы Лексевны, поставленной еще родителями Сережи перед самой войной. Серое с гнилыми досками крыльцо присело на один бочок, скособочилось, как страдающий приступом радикулита старик. Сени тоже покоробились от старости. Шиферная крыша избы, при Сереже она была соломенной, позеленела, покрылась зеленовато-ржавыми лишаями. Некоторые глазки стекол в окнах с прогнившими от времени и перекошенными рамами треснуты. Зимой в трещины дул ветер, и окна приходилось затыкать подушками, чтобы сохранить тепло. 

Старуха терпеливо ждала, поглядывала на улицу. Изредка прибегал легкий теплый ветер, приятно обдувал щеки, покойно, безмятежно шелестел листьями. Лексевне вспомнилось, что именно в такой же жаркий августовский день уходящего лета Сережа сказал ей, что пришлет сватов. 

Помнится, в тот день она пошла на огород поливать капусту и присела на нагретую за день деревянную лаву на самом берегу реки, опустила ноги в теплую воду и задумалась под сухой шелест крыльев больших стрекоз, летающих вокруг торчащих из воды тонких стеблей камыша. Тонко пахло тиной, рыбой. На противоположном пологом берегу в траве виднелась рыбья чешуя. Должно быть, днем ребята лазили по озерку с бреднем, ловили рыбу. 

Когда налетал быстрый легкий ветер, в покойный, убаюкивающий шелест стрекоз вплетался взволнованный мягкий шепот листьев ветел, по тихой воде пробегала рябь и слепящее солнце в озерке дробилось на сотни ослепительных искорок. Так приятно было сидеть, нежиться, мечтать! О чем она тогда думала? Что ее волновало?.. А что волнует восемнадцатилетнюю девушку? О чем она может думать? Конечно, о счастье, которое непременно ждет ее в будущем, о сегодняшнем вечере в клубе, где она увидит Сережу Сучкова, с которым она с весны переглядывается томительными взглядами. 

Почему же он, такой веселый решительный верткий в играх, умеющий ловко ответить на любую насмешку, рядом с ней становится робким, деревянным? Почему так ни разу не проводил ее из клуба до дому? Почему избил Вовку Егоркина, когда тот начал заигрывать с ней? Был Сережа высок ростом, гибок, проворен, в работе хваток, в играх удачлив, особенно когда был в паре с ней: разбить в «горелки» их было невозможно. 
Девчатам нравился. Некоторые откровенно пытались его завлечь, но он не откликался на их заигрывания. Может быть, обо всем этом думала Лексевна в свои восемнадцать лет, разомлевшись на солнце на деревянной лаве! Может быть, потому она так вздрогнула, так стремительно оглянулась, когда услышала позади смущенный голос Сережи:
— Греешься?

Она молча глядела на него снизу вверх. Он стоял на берегу на тропке, спускавшейся вниз к реке, к лаве. Лицо девушки, горячее от солнца, загорелось, запылало так, словно обожгло его пламенем из печьки.
— Можно я с тобой сяду? — решился, робко выдавил из себя Сережа.

Девушка, ни слова не говоря, поерзала на лаве, сдвинулась на угол, освободила рядом с собой место. Она слышала, как он, топая босыми ногами по тропинке, сбежал к лаве, как зашуршал, стал торопливо заворачивать штанины брюк, чтобы не намочить, потом потихоньку, осторожно сел рядом, опустил ноги в воду, прижался к ней своим горячим боком. Лава была узкой.
— Капусту поливаешь? — спросил он.

Она кивнула. Губы почему-то у нее склеились, не открывались, чтобы ответить.
— Я увидел тебя на меже с ведром... и прибежал... Ты в клуб придешь?

— Да, — наконец-то сумела она разлепить губы и заволновалась, сжалась, поняла, что он скажет сейчас что-то важное для нее, для них обоих.

А он вдруг неожиданно схватил ее за руку своими дрожащими руками и быстро заговорил, забормотал, сбиваясь и путаясь. У нее тоже задрожало в груди сердце, замутилось в голове. Она не слышала слов, но значение их понимала. 

— Я сегодня папане... чтоб он сватов к тебе... к отцу... к вам... А папаня спрашивает... не получим ли мы от ворот поворот... Ты будешь вечером дома?
— Буду...
— А папаня твой будет?
— Будет...
— Мы сегодня придем... Ты будешь ждать?
— Буду...
— А свадьба тогда... на Покров?
— Наверно.
— Я побегу, папане скажу, — быстро, шумно, восторженно выдернул он ноги из воды, обрызгал ее. — Надо собираться!

— Мне тоже надо сказать, — пробормотала она и оперлась дрожащими руками о доски лавы, стала подниматься.

Сережа умчался, оставил мокрые следы босых ног на тропе. И эти следы показались ей такими до слез милыми, что захотелось опуститься на колени и целовать их.

Свадьба была на Покров, веселая, шумная по-деревенски. Осень была теплая, солнечная. И казалось, что ничто не может омрачить их жизнь, что ждут их впереди только счастливые дни в любви, в ежедневном труде, со многими детьми, а потом и со внуками. Все так хорошо и удачно складывалось в молодости. 

Никто не мог предположить, догадаться, что счастье их будет длиться всего восемь месяцев, зиму и весну, что летом начнется война. Три года, три тяжких года не будет вестей от Сережи. Уйдет и исчезнет. Ни похоронки, ни извещения о том, что пропал без вести. Ни слуху, ни духу. 

Только в конце сорок четвертого получит она письмо от него, узнает, что был он в плену, в Германии, что теперь бьет немцев, идет брать Берлин. Родители его к тому времени умерли, оставили ее одну в своей избе. 

Из Берлина, из госпиталя, от Сережи пришло последнее письмо. Он писал, что от него остался кусок больного изуродованного тела без руки и ноги, писал, чтоб она поскорей забыла о нем, что он решил провести последние дни свои в инвалидном доме, что, как думается ему, этих дней у него впереди совсем немного, что писать он больше не будет, искать его не надо, он твердо, при ясном уме решил умереть в одиночестве, избавить ее от страданий. Обратного адреса на конверте не было. 

Знающие люди посоветовали ей обратиться в военкомат, там по номеру части, в которой он воевал, найдут его, где бы он ни находился. Искали долго, только к зиме узнала Лексевна, что Сережа лежит в Доме инвалидов в Смоленской области, узнала и, не мешкая, помчалась за ним.

Лексевна, задумавшись, чуть не пропустила почтальонку, которая почему-то не остановилась возле ее калитки, прошла мимо.
— Марья! — вскочила с табуретки, окликнула ее старуха. — Ай деньги кончились?
— Тебя в списке нет, — оглянулась Анохина.
— Как это? — не поняла Лексевна.
— А я почем знаю? Я по списку разношу... — Почтальонка хотела идти дальше, но старуха остановила ее.

— Ты погоди, погоди! — Она вся подавшись вперед, суетливо передвигая непослушные ноги по дорожке палисадника, заторопилась к калитке, возле которой ждала почтальонка Мария Анохина. Старухе казалось, что она бегом бежит. В душе ее возникли и росли обида, беспокойство: как это нет в списке? Почему? 

— Чей-та я не поняла? Ты чо, ай не знаешь, что я вдова? — спросила она тревожно.
— Я-то знаю... но я по списку даю, — показала ведомость почтальонка. — Тебя здесь нет!
— Почему так? — пробормотала тихо, с горечью Лексевна. — Где же этот список составляли?
— В районе, где же еще.
— Как же быть-то, а?
— В район ехать надо. Там узнавать.
— Куда ж я такая. Я до лавочки вон, — кивнула старуха в сторону избы соседки, — час ползу! Ты-то не скоро в район поедешь. Может, узнаешь, а?
— Дня через три собиралась... Схожу, узнаю, — согласилась почтальонка.

Три дня ждала старуха, когда Мария Анохина поедет в Уварово, три дня не проходила обида в ее душе. Украли Сережины деньги, украли, горевала она. Даже на вдовьи деньги позарились, вдову не пожалели.

В тот день, когда Мария уехала в район, старуха с раннего утра не находила себе места, ждала двух часов, когда должен был вернуться автобус из Уварова. В час дня Лексевна выползла на крыльцо, села на ступени и стала с нетерпением, с внутренней дрожью, доходившей до слабости во всем теле, до боли в слезящихся глазах, глядеть сквозь кудрявые кусты ветел у реки на дорогу, смотреть — не мелькнет ли там автобус с Марий Анохиной, которая везет весточку от мужа. 

Наконец бело-голубой автобус появился, замелькал сквозь кусты, проплыл неторопливо по дороге. Лексевна привстала, чувствуя сильное волнение проводила его глазами, пока он не скрылся на повороте за деревьями. Старуха не могла сидеть на месте. Крепко ухватилась дрожащей рукой за столб крыльца, задом, осторожно опуская ногу в тапке со ступеньки вниз, на землю, сошла с крыльца. Взяла палку и, опираясь на нее, заковыляла по палисаднику, остановилась возле березы, обняла ее теплый ствол, замерла. 

В памяти всплыло, как она искала Дом инвалидов в Смоленской области, где был Сережа, как он испугался, побледнел, когда увидел ее, а потом не смог сдержать слез. Они текли и текли из его глаз, никак не могли остановиться. 

Сережа, когда она вошла в палату, сидел на кровати в белых кальсонах, в белой исподней сорочке и, покашливая, рассказывал что-то веселое своим соседям по комнате. Было раннее утро. Все проснулись, но еще не поднимались с кроватей. 
Не таким представляла Лексевна в своем воображении мужа, когда искала его и ехала сюда, видела она его жалким, немощным, прикованным к постели, жаждала быть сиделкой, кормить его с ложечки, а перед ней сидел на первый взгляд крепкий, с небритой с ночи щетиной на щеках, здоровый мужик, худощавым обликом своим отдаленно напоминающий мужа, словно это был его старший брат. То, что у него нет руки и ноги, не было заметно. 

Лексевна кинулась к испуганному мужу, обхватила его руками так, что он застонал от боли, закашлялся, и тут только она почувствовала обрубок левой руки. 

Старуха успокоилась у березы, отдохнула, вернулась к крыльцу, села на нижнюю ступеньку, стала смотреть на луг, ожидая, когда там появится почтальонка. Теперь недолго ждать. То, что Мария привезет деньги, Лексевна не сомневалась. Когда Анохина показалась на лугу, старуха не выдержала, пошла к калитке, чтобы встретить ее. Почтальонка была в новом голубеньком платье, серьезная, озабоченная. Шла как-то неуверенно, неохотно. Старуха догадываться начала, почему она так идет, забеспокоилась, крепче вцепилась пальцами в теплые деревянные планки калитки.

— Ну как? Привязла? — спросила она, чувствуя, как ее ноги от волнения начинают слабеть.
— Не дали...
— Как же так? — испуганно, неуверенно пробормотала Лексевна. Ей нестерпимо захотелось сесть, но не на что было.
— Там, в собесе, рыжая соплюшка, — начала рассказывать Мария Анохина, — спрашивает у меня: муж-то ее, твой, то есть, инвалид войны, умер когда? В пятьдесят первом? Что ж она, за пятьдесят лет замуж не вышла?

Окончание в следующем выпуске...

Использовано изображение картины Николая Клековкина

Выпуск январь 2018